АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ОТ НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ (XVIII)

   Наш читатель обратил внимание на то, что в популярной рубрике АЗОВ: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ, появился знак +, и теперь ее название выглядит как АЗОВ+: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ.

Таким образом редакция НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ, идя навстречу вашим пожеланиям, начала публикацию лучших, на её взгляд, мировых поэтических произведений. А если сказать точнее – мы просто выбираем несколько, наиболее показательных с нашей скромной точки зрения, поэтических произведений, от которых при чтении просто захватывает дух.

Этот проект – одновременно и проект основателей поэтической школы ДЕЛЬТА (подробнее -http://azovnews.ru/news/ro_news/15154-segodnya-v-rostove-na-donu-zayavleno-o-poyavlenii-novoy-poeticheskoy.html) , её маленький вклад в борьбе с графоманией и поэтической безвкусицей.

И еще – рекомендуем почитать интервью с Владимиром Растопчинко: http://azovnews.ru/news/ro_news/15768-vladimir-rastopchinko-i-eto-budet-pravilno-video.html

 В этой рубрике мы продолжим публикации и азовчан, так что не стесняйтесь и шлите свои стихи на эл. адрес whiteazov@yandex .ru
 
А  сегодня – один из основателей легендарной Заозерной школы – Владимир Ершов.
 
Владимир Данилович Ершов  (1 июля 1949, Ростов-на-Дону - 1 ноября 2018, Ростов-на-Дону) — российский поэт, один из основателей творческого объединения «Заозёрная школа», художник.
 
СПРАВКА: Работал монтажником на строительстве Кольской атомной электростанции, фрезеровщиком на заводе в Ростове-на-Дону, строителем в Москве, матросом на Дону и Мурманске, художником в молодёжной газете, художником-декоратором в ростовском ТЮЗе, сторожем, рабочим на археологических раскопках в Танаисе.

Проживал в Ростове-на-Дону и Танаисе, где выступил одним из основателей поэтической группы «Заозёрная школа» (Геннадий Жуков, Владимир Ершов, Игорь Бондаревский, Виталий Калашников, Александр Брунько).

                                ***

Так называемая «Заозёрная школа поэзии» была основана в Ростове-на-Дону в самом начале восьмидесятых годов прошлого века… Возникла она не как кружок заговорщиков, ниспровергателей или нонконформистов — сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе.

Поэтов, образовавших эту общность, объединял не стиль, не манера, не приверженность к каким-то общим ценностям и идеалам, и даже не близость мировоззренческих позиций — скорее всего, это было узнаванием по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным.

Если бы не «Танаис», куда их в восьмидесятом пригласил тогдашний директор Валерий Чеснок, то эта тусовка «отщепенцев» никогда, может быть, и не была бы признана как некое литературное явление. Они бы так навсегда и остались компанией городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским художников и, как мятежные гладиаторы, под трибунами стадиона «ТРУД».

Но … они очнулись «среди тихих рек, поросших камышовой гривой», в дельте Дона. Здесь, среди руин античной фактории, на задворках империи, «в глухой провинции у моря», их полушутя, полупрезрительно обозвал «Заозерной школой» какой-то, ныне забытый, «рабочий поэт» на вечернем построении «донской литературной роты», как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.

Прозвище неожиданно прижилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной, жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров — всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.
 …
Вот так, с годами, «Заозёрная школа» и археологический музей «Танаис» стали синонимами. И, как синонимы, они высечены на скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник «Ростовское время», изданный Ростиздатом в 1990 году.

Юрий Лорес
 
*** 
 
Мой друг был странный человек,
Он путал город, год и век,
Закончив ГИТИС и МГИМО,
Не узнавал себя в трюмо.
 
Он жил, как в дудочку свистел,
При деле был и не у дел,
Ходил с крестей, вставал в обед,
И чистил чёрный пистолет.
 
Он был безумен и лукав,
Он прятал лезвие в рукав,
И на шузы, что было сил,
Бархоткой глянец наводил.
 
Он был с удачею на ты,
Его не трогали менты,
Был в кабаках ему открыт
Неограниченный кредит…
 
...на ветер не бросая слов,
Всегда спокоен, но суров,
Припоминая Колыму,
Он не был должен никому.
 
***   
 
Моя работа – «сутки – трое»,
И я ничем не знаменит,
Но даже и меня порою
Бывает некем заменить.
Я сторож городского парка,
И ночи напролёт не сплю,
Всё пью холодную заварку
И авторучкою скриплю.
Порой ненастною вечерней
С берданкой верною своей
Все карусели и качели
От разных сторожу людей.
Ты скажешь – экая работа –
Всю ночь ходить туда-сюда,
Но должен охранять хоть кто-то
Беспомощные города.
Пусть, глаз чужих остерегаясь,
Всё время слышит тать в нощи
То, как я кашляю, ругаюсь,
И как моё перо пищит.
Идя на дело спозаранку,
Знать никогда не должен он
То, что пуста моя берданка,
И что отрезан телефон.
Что на погоду ноги ноют,
И навсегда утерян сон,
Что жизнь моя – ни что иное,
Как сломанный аттракцион.
 
***   
 
Мы ждали дождя, как с уроков звонка –
Дождались потопа.
С какого-то гулкого товарняка
Я выпал в Европу.
Там тонут в закате Париж и Мадрид,
К утру засыпает холодная Прага,
И золото Рейна все глуше горит –
Печальная сага.
По карте смотреть – два гвардейских броска,
Но вдруг затоскуешь, заехав за Киев.
Видать, по оставленным жёнам тоска,
И есть ностальгия.
Сквозь дымные стены чужих городов,
Сквозь душную ночь, сквозь посты и границы,
Как куст хризантем из тенистых садов
Мне долго светили твои ягодицы.
 
***   
 
На излёте эры коматозной,
Из Харцызска или Краматорска
Ездила ко мне одна хохлушка –
Не было ни до, ни после лучше.
 
Лишь трамваем приползём с вокзала
Как сходились, что кремень с кресалом,
Под крылом любви, надежды, веры,
На излёте коматозной эры.
 
После, возлежа в античных позах,
Чокались дарами винсовхозов,
И чебак усиливал нам жажду
На просвет светясь стеклом витражным
 
А потом, устав от жажды плотской,
Долго шли на городскую площадь,
Грелись возле Вечного огня,
И она смотрела на меня...
 
Время, что дарило эту милость,
Кончилось, ушло, остановилось...
Между нами пролегли границы,
и нелепость слишком долго длится...
 
Слишком долго длится век безбожный,
Где менты жиреют да таможни...
Как же долго катится повозка
Из Харцызска или Краматорска.
 
***   
 
Начинается с красной строки
Затяжное ненастное лето,
А проулки и проходняки –
Это лишь повороты сюжета.
Остановишь часы, уходя
На последний спасительный поезд,
Пусть секундные стрелки дождя
Продолжают бездарную повесть.
Вновь трамвай не идёт на вокзал,
А такси – только до «Интуриста»;
Этот город, как книжный развал
Сумасшедшего букиниста.
Этот поезд уйдёт без тебя
Догонять догорающий праздник.
Невозможно прожить, не любя,
Если кто-то и смог, то напрасно.
Ты уходишь, подняв воротник,
Неподкупным ночным метранпажем
Мимо выцветших каменных книг,
Где не люди живут – персонажи.
Там цветных не случается снов,
Там всегда барахлит отопленье,
И бесстрастные списки жильцов
Так похожи на оглавленье,
Там все мы меж любимых людей
Одинаково одиноки...
Циферблаты ночных площадей
Отмеряют нам разные сроки.
…оглянись и забудь навсегда,
Ты уже не вернёшься героем 
В наши проданные города
С  метастазами новостроек.
 
***   
 
Я слепо шёл на звук фортепиано
Сквозь шум дождя и гомон ресторана,
Туда, где в дебрях гулкого квартала
Ноктюрн Шопена девочка играла.

И старая гитара на стене
Тихонько подпевала в полусне.

А музыка на ощупь, без клавира
В потёмках выходила из квартиры,
Текла со струн, побитых старым фетром,
И становилась то дождем, то ветром...

Дробили звук проулки и дома
И было, от чего сойти с ума.

Пока до дна не обмелела память,
Пока могу хоть что-нибудь поправить –  
Играй, играй мне, мой незримый ангел
На Братском, на Литейном, на Таганке,

Пряди беспечно нить моей судьбы
Сквозь шум дождя, трамваев и гульбы.
 
***   
 
Трамвай качает, словно катер,
Когда выходишь на фарватер.
По улице Старопочтовой
Я еду юнгою фартовым.
 
Тельняшку, мичманку, ботинки
Мне боцман выдал без запинки,
Сказав:
– Ты только не напейся –
Осталось три часа до рейса.
 
Трамвай туда-сюда качает,
Как будто он волну встречает,
Расставив по-матросски ноги
Ловлю я взгляды недотроги.
 
Потом, как на колу мочало,
Нас с ней туда-сюда качало
По всем пивным, по всем притонам,
Куда ж ещё – район портовый.
 
Когда ж меня курсанты с «Камы»
На борт загнали кулаками,
То боцман, старожил ростовский,
Мне подарил пятак петровский.
 
Потом, отпаивая чаем,
Сказал:
– Нас бьют, а мы крепчаем…
Весь путь по створам и каналам
Я озарял своим фингалом!
 
Теперь иные светят дали,
Трамваи в Турцию угнали,
Нет недотрог – одни путаны…
Курсанты
вышли
в капитаны.
 
***   
 
Ступеней дикий известняк
Оплавлен временем и солнцем,
Сквозит прохладой полумрак
Олив у древнего колодца,
И от завистливой молвы
Погребены песком и лёссом
Фонтан и мраморные львы –
Плоды труда каменотёса.
Вот так со временем сбылись
Виденья мстительной сивиллы –
Звенит листвой ослепший бриз
В руинах византийской виллы…
Нам принесут кувшин с вином
И сыр подсохший на закуску.
Мы сделаем уютным дом
Давно умершего моллюска,
И навсегда для нас с тобой
Июльские недвижны Иды…
Пусть катит гибельный прибой
На древний берег Пропонтиды.
 
***  
 
Приняв по сто в борьбе с ангиной,
Стоят замёрзшие мужчины.
А между ними, но поменьше,
Укутанных увидим женщин.                                                           
Все смотрят пристально и зорко
Когда ж появится «пятёрка»,
А вслед за ней – «сороковой»,
И все на вход попрут гурьбой…
И тут привидится картина:
Стоят по берегам пингвины,
И, как надежду поколений,
Всё ждут атомохода «Ленин».
 
***   

Забытый навсегда возницею своим,
Вагончик цирковой,
насквозь пропахший гримом,
Рассохшуюся дверь тихонько отворим –
Дощатый свой уют на время подари нам.
Стекает стеарин агатовой слезой,
Нахохлившись сидят две птицы –
наши души.
Как спазмы тишины страшны перед грозой –
Скажи мне что-нибудь,
чтобы покой нарушить.
Пока слепой судьбе противится затвор,
Пока полынный дух из всех щелей сочится
Мы станем продолжать давно забытый спор,
Хоть знаем наперёд, что с нами приключится.
И пусть, как пена с волн, срывается глагол,
Пусть приступы любви
предшествуют разлуке –
Я снова пред тобой, как прежде, бос и гол,
И снова ты ко мне протягиваешь руки.
Качайся и трещи, бродяжий шарабан,
Забытый на краю степного бездорожья.
Давно уехал наш потешный караван.
Остались только мы лежать на утлом ложе.
Петляя меж холмов, уходит на закат
Тугая колея, и уж не слышен топот –
Сто лет наш балаган придётся нам искать
По спящим городам дряхлеющей Европы.
Любимая, пойдём с тобою наугад,
Ещё хватает сил, чтобы прощать друг друга,
И всем понятен смысл реприз и клоунад,
Пока любовь и боль, смеясь, идут по кругу.
И всё, что нужно нам,
чтоб удивить весь мир –
Дырявый шапито да платье из рогожи...
Кого там дурит вновь скучающий факир,
Кого там дразнит шут
своей сарматской рожей?
 
***
 
Я жил, как яблоком хрустел.
В ковчеге тесном коммуналки.
Среди родных бесхозных стен,
В очередях, в трамвайной давке.
 
От ссор, от липкой шелухи
Я укрывался по читалкам
И были первые стихи
Просты, как детская считалка.
А век полуторкой пылил,
Горело солнце вполнакала
И долго гасло на мели
Волны ленивое лекало.
Мелькал все реже чёрный креп,
В развалинах стрижи сквозили,
И каждым утром тёплый хлеб
В повозках сиплых развозили.
И местный милиционер
Бывал суров при исполненье,
Хоть в кобуре не револьвер –
Тарань домашнего копченья.
Все было праздничным тогда:
Реки запретная прохлада,
И окон мутная слюда,
И дебри городского сада.
Я чтил язык морских узлов
И подбирал на шпалах камни,
И норовил, всему назло,
Углы срезать проходняками.
Мне в тягость был надёжный кров
И в жизнь мою врывались круто
Названья новых городов,
И новых праздников салюты.
Я жил, как яблоком хрустел,
Сын победившего народа,
И в гильзу медную свистел.
С клеймом тридцать седьмого года.
 
***