АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ОТ НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ (XIX)

 Наш читатель обратил внимание на то, что в популярной рубрике АЗОВ: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ, появился знак +, и теперь ее название выглядит как АЗОВ+: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ.

 Таким образом редакция НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ, идя навстречу вашим пожеланиям, начала публикацию лучших, на её взгляд, мировых поэтических произведений. А если сказать точнее – мы просто выбираем несколько, наиболее показательных с нашей скромной точки зрения, поэтических произведений, от которых при чтении просто захватывает дух.

Более того – в своем выборе мы не придерживаемся никакой системы, опирающейся на алфавитный порядок, страну, эпоху или поэтическую школу.

Этот проект – одновременно и проект основателей поэтической школы ДЕЛЬТА (подробнее -http://azovnews.ru/news/ro_news/15154-segodnya-v-rostove-na-donu-zayavleno-o-poyavlenii-novoy-poeticheskoy.html) , её маленький вклад в борьбе с графоманией и поэтической безвкусицей.

И еще – рекомендуем почитать интервью с Владимиром Растопчинко: http://azovnews.ru/news/ro_news/15768-vladimir-rastopchinko-i-eto-budet-pravilno-video.html

  В этой рубрике мы продолжим публикации и азовчан, так что не стесняйтесь и шлите свои стихи на эл. адрес whiteazov@yandex .ru
 
В этом материале, любовно подобранном нашей редакцией - ДАВИД САМОЙЛОВ.

Давид Самойлов (настоящее имя — Давид Самуилович Кауфман; 1 июня 1920, Москва — 23 февраля 1990, Таллин) — советский поэт и переводчик. Один из крупнейших представителей поколения поэтов, которые со студенческой скамьи ушли на фронт.
 
В лирико-философских сборниках Самойлова много сюжетных стихов о военных годах, современном поколении, о назначении искусства, на исторические темы. Через них красной нитью проходит пушкинская тема. Дмитрий Быков считает пушкинские стихи Самойлова «едва ли не лучшими» в XX веке.
 
Самойлов сочетает традиционность формы и содержания с непринуждённостью игрового начала, осваивает разговорные интонации, экспериментирует с разнообразными метрами, демонстрирует бесконечную гибкость рифмы. Он отвергает любые культурные мифологии, попытки классифицировать «ртутно-неустойчивую природу творчества» и вписать художника в заданные рамки.
 
В широко известных стихотворениях «Дом-музей» и «Болдинская осень» звучит мысль о том, что подлинная культура синонимична (внутренней) свободе.
 
СОРОКОВЫЕ
 
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
 И перестуки эшелонные.
 
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
 Кочуют с запада к востоку…
 
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
 А вырезанная из банки.
 
 
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
 И у меня мундштук наборный.
 
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
 И все на свете понимаю.
 
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
 И лишь потом во мне очнулось!..
 
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
 А мы такие молодые!
 
 БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ
 
Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
 И в скудных окнах долгие дожди.
 
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве — бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
 И мысль ему любая не в укор.
 
Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье!
 Какая это радость — перья грызть!
 
Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?
 Ей-богу, Пушкин, все равно кому!
 
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье богу — ты свободен —
 В России, в Болдине, в карантине…  
 
ДОМ-МУЗЕЙ   
 
Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора — окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
 Был ценителем жизни спокойной.
 
Это вот безымянный портрет.
Здесь поэту четырнадцать лет.
Почему-то он сделан брюнетом.
(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет — удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в Калугу.
Вот сюртук его с рваной полой —
След дуэли. Пейзаж «Под скалой».
Вот начало «Послания к другу».
Вот письмо: «Припадаю к стопам…»
Вот ответ: «Разрешаю вернуться…»
Вот поэта любимое блюдце,
 А вот это любимый стакан.
 
Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра: «Врученье медали».
 Повидали? Отправимся дале.
 
Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец —
Им он был удостоен в Тулузе.
Этот выцветший дагерротип —
Лысый, старенький, в бархатной блузе
 Был последним. Потом он погиб.
 
Здесь он умер. На том канапе,
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе…»
То ли песен. А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
 Этот старый поэт перед гробом!
 
Смерть поэта — последний раздел.
 Не толпитесь перед гардеробом..
 
***  
 
Я недругов своих прощаю
И даже иногда жалею.
А спорить с ними не желаю,
 Поскольку в споре одолею.
 
Но мне не надо одолеть их,
Мои победы не крылаты.
Ведь будем в дальних тех столетьях
 Они и я не виноваты.
 
Они и мы не виноваты,
Так говорят большие дни.
И потому условны даты,
 И правы мы или они…
 
ЧЕРНЫЙ ТОПОЛЬ  
 
Не белый цвет и черный цвет
Зимы сухой и спелой —
Тот день апрельский был одет
 Одной лишь краской — серой.
 
Она ложилась на снега,
На березняк сторукий,
На серой морде битюга
 Лежала серой скукой.
 
Лишь черный тополь был один
Весенний, черный, влажный.
И черный ворон, нелюдим,
 Сидел на ветке, важный.
 
Стекали ветки как струи,
К стволу сбегали сучья,
Как будто черные ручьи,
 Рожденные под тучей.
 
Подобен тополь был к тому ж
И молнии застывшей,
От серых туч до серых луж
 Весь город пригвоздившей.
 
 
Им оттенялась белизна
На этом сером фоне.
И вдруг, почуяв, что весна,
 Тревожно ржали кони.
 
И было все на волоске,
И думало, и ждало,
И, словно жилка на виске,
Чуть слышно трепетало —
И талый снег, и серый цвет,
 И той весны начало.
 
***   
 
Хочу, чтобы мои сыны
и их друзья
несли мой гроб
в прекрасный праздник погребенья.
Чтобы на их плечах
сосновая ладья
плыла неспешно,
 но без промедленья.
 
Я буду горд и счастлив
в этот миг
переселенья в землю,
что слуха мне не ранит
скорбный крик,
что только небу
 внемлю.
 
Как жаль, что не услышу тех похвал,
и музыки,
и пенья!
Ну что же
Разве я существовал
 в свой день рожденья!
 
И все ж хочу,
чтоб музыка лилась,
ведь только дважды дух ликует:
когда еще не существует нас,
 когда уже не существует.
 
И буду я лежать
с улыбкой мертвеца
и неподвластный
всем недугам.
И два беспамятства —
начала и конца —
меня обнимут
 музыкальным кругом.
 
***  
 
У зим бывают имена.
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
 И холод, и голубизна.
 
Еленою звалась зима,
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
 Влюблялся и сходил с ума.
 
И были дни, и падал снег,
Как теплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
 Она была прекрасней всех.
 
***  
 
Музыка, закрученная туго
в иссиня-черные пластинки,-
так закручивают черные косы
в пучок мексиканки и кубинки,-
музыка, закрученная туго,
отливающая крылом вороньим,-
тупо-тупо подыгрывает туба
расхлябанным пунктирам контрабаса.
Это значит — можно все, что можно,
это значит — очень осторожно
расплетается жесткий и черный
конский волос, канифолью тертый.
Это значит — в визге канифоли
приближающаяся поневоле,
обнимаемая против воли,
понукаемая еле-еле
в папиросном дыме, в алкоголе
желтом, выпученном и прозрачном,
движется она, припав к плечу чужому,
отчужденно и ненапряженно,
осчастливленная высшим даром
и уже печальная навеки…
Музыка, закрученная туго,
 отделяющая друг от друга.
 
***  
 
И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом
Душа — несчастная гречанка…
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.
 
***  
 
Странно стариться,
Очень странно.
Недоступно то, что желанно.
Но зато бесплотное весомо —
Мысль, любовь и дальний отзвук грома.
Тяжелы, как медные монеты,
Слезы, дождь. Не в тишине, а в звоне
Чьи-то судьбы сквозь меня продеты.
Тяжела ладонь на ладони.
Даже эта легкая ладошка
Ношей кажется мне непосильной.
Непосильной,
Даже для двужильной,
Суетной судьбы моей… Вот эта,
В синих детских жилках у запястья,
Легче крылышка, легче пряжи,
Эта легкая ладошка даже
Давит, давит, словно колокольня…
Раздавила руки, губы, сердце,
Маленькая, словно птичье тельце.
 
***