КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ (НЕ ПО СТЕНДАЛЮ)

Эту статью из своей книги "ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ" любезно предоставил нашей редакции автор, профессор ЮРГТУ (НПИ) из Новочеркасска Алексей Бурцев... 
 
***

Некоторым френдам по социальным сетям, которые глубоко эмоциональным, но отнюдь не глубоко продуманным изложением своих воззрений помогли мне понять то, что Читатель прочтёт ниже, с благодарностью посвящает автор эту главу.

Как люди, ранее почитавшее нечто, начинают впоследствии топтать свои былые святыни? Как то, что ранее казалось светлым, впоследствии может предстать мрачным? Как меняют свою веру? И можно ли тут говорить о какой-либо вере? Прозрение или очередное заблуждение? Хочу поделиться с тобой, Читатель, своими раздумьями. Я долго копил эти мысли, беседовал и сам с собой, и с тобою, о мой Читатель, и я было уж думал, что всё это ушло вместе с прошлым веком, пока не нарвался на собеседников, которые дали мне надежду на непреходящую актуальность моих выводов.

Я, как может, и ты, Читатель, родился в советской стране. Четверть века назад моя страна стала антисоветской. Предлагаю тебе, Читатель, свои наблюдения и размышления о переходе от красного к чёрному, что в итоге ведёт к реабилитации нацизма.

Мы оставим за пределами внимания убеждённых противников Советской власти, которые свои убеждения сформировали и отстаивали задолго до краха советского режима. Таких людей (диссидентов настоящих, старой закалки) было вовсе мало. Даже Валерия Новодворская, по её собственному признанию, в юности искала революционную романтику в Комсомоле: в пятнадцать лет она обивала пороги райкомов и военкоматов, требуя послать её во Вьетнам. Когда-то почти все диссиденты были советскими людьми. И глубоко продуманный у многих отказ от советской идеологии не сулил им никаких выгод, кроме внутреннего удовлетворения.

Они расплачивались за роскошь высказывать некоторые свои взгляды ― антисоветская агитация и пропаганда, по статье 70 УК РСФСР, наказывалась лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет и со ссылкой на срок от двух до пяти лет.

Нет! Меня интересует массовое «прозрение», когда антисоветизм стал безнаказанной модой. Как это произошло? Мне интересен переход, метаморфоза. Как случилось, что вчерашний секретарь партбюро надел штаны с лампасами и огласил свои намерения «краснопузых рубать»? Человек, как и другие, прозрел? Или всю жизнь притворялся красным? Всё время до этого лгал, а сейчас стал говорить правду? А, может, всю жизнь лгал, лжёт и лгать будет? И можно ли верить такому человеку?

За начальную точку отсчёта возьмём советскую идеологическую базу, которую условно охарактеризуем так: коммунизм ― добро; нацизм ― зло.

Эта твердыня подвергалась эрозии: в результате восприятия умело подсунутого пропагандистами материала постепенно приходило «прозрение» ― происходил плавный конвергентный переход от традиционного, узаконенного Нюрнбергским трибуналом и культивируемого при Советах осуждения нацизма к уже одновременной критике нацизма и коммунизма как равноценно преступных режимов. Нацизм и коммунизм уравнялись. Критика «совка» становилась визитной карточкой интеллигентности.

Далее «прозрение интеллигента» усугубляется, что ведёт к переходу к более жёсткой критике коммунизма, по сравнению с нацизмом. Советская система заслуживает уже исключительно только критики, негативная оценка нацизма уже привычна, она утратила актуальность (неактуальное забывается), более того ― в нацизме уже обнаруживается всё больше позитивных сторон. Обнаруживается, что он уничтожал только не-немцев, а это-то уже вроде как бы и не грех, хотя концлагеря на миллионы человек, по признанию Геринга, были построены первоначально именно для немцев-коммунистов ― это всё опускается.

Холокост при этом затушёвывается ложным утверждением, что коммунисты изводили евреев не меньше (я встречал такое утверждение у еврейки), чем нацисты. Бесплатная медицина, образование, электрификация всей страны, лидирование советской науки и доступность её широким слоям населения, а также другие плюсы Советской власти забываются, т.к. они были вроде как бы само собою разумеющимися сторонами бытия:
привычным не восхищаются. Да и плюсы эти давно утрачены, их как бы и не было. Можно не помнить.

«Прозрение» переходит в ненависть исключительно ко всему советскому ― антисовковый интеллигент достиг вершины: критика нацизма оставляется как нечто несущественное по сравнению с необходимостью постоянного разоблачения коммунистического зла, которое возводится в ранг единственного. Главный враг — это коммунизм, а все антикоммунисты — несомненные друзья.

Это разоблачение для некоторых становится привычной и едва ли не ежечасной потребностью ― как чесотка. Ненависть становится нормой. От упоминания о положительных сторонах советской системы человек раздражается, от укоризненного взора советского прошлого он спасается, упражняясь в укреплении вновь обретённой веры ― в ненависти ко всему советскому.

Идёт постоянный и самозабвенный процесс побивания вновь обретённого дьявола камнями. Это упражнения во вновь обретённой правильности и разумности своей позиции. Идёт постоянный активный поиск подтверждений, что покинутый советский берег ― абсолютное зло. Оттачивается убеждение, укрепляется вера.

Ярость к советской системе особенно обозначена у тех, кто в прежние времена не попадал на первые роли, и обида от этого непризнания вылилась в ненависть ко всему советскому. Как месть. И всё это при том, что после крушения Советов человек никаких высот не достиг, а напротив ― стал беднее. Однако это не играет никакой роли ― человек нашёл объяснение своим неудачам. Так легче, чем винить себя. Найдена мишень для ранее не реализованной человеком агрессии: не в зеркало же ему было до этого плевать!

Среди бывших фальшивых сторонников Советской власти можно выделить две группы. Первая ― это люди, декларировавшие советские взгляды из циничного конъюнктурного расчёта. Вторая ― люди, которые, поддавшись внешнему явному или неявному давлению (боязнь быть белой вороной, боязнь неприятностей при публичной защите антисоветских позиций и т.п.), например, всё-таки вступили в ВЛКСМ безо всякого желания стать комсомольцем. Как написала Валерия Новодворская, «занесло в Комсомол». То есть человек плыл по течению туда, куда ему вроде бы и не хотелось, но для того, чтобы грести против течения, нужны были сила и смелость, которых у него не было.

Первые были фальшивыми коммунистами по собственной воле без всякого ущерба для своей морали. Морали в отношении общества у них просто нет. Они стали антикоммунистами ― такими же фальшивыми, но в меру надобности ретивыми. Только в меру надобности. Их поступки ― расчёт.

Никакого глубокого сожаления о пребывании в партийных рядах у этих людей нет: там тогда были все, кто стремился устроиться поудобнее.

Вторые (вот они для меня интереснее) иррационально ненавидят советскую власть. Глубоко и всей душой. Они не могут забыть собственной слабости, и за это они платят советской системе глубокой ненавистью. За своё собственное безволие и нежелание сопротивляться течению человек впоследствии винит не себя, а течение. Это давно подмечено Генриком Сенкевичем: если слепой, споткнувшись об камень, упадёт на дорогу, всегда ругает камень, хотя виновата его слепота.

Человек, поменявший знак убеждений, усиленно укрепляет вновь обретённую внутреннюю устойчивость через понимание своей принадлежности к новому лагерю. Новая, антисоветская вера обретена. На смену мучительным метаниям приходит уверенный в себе фанатизм, обусловленный отстаиванием внутренней стабильности и комфорта. «Спасительная» ненависть укрепляется и растёт.

Возможно, именно по этой причине люди, перешедшие во время войны на сторону нацистов, отличались жестокостью, намного превосходящей жестокость самих немцев. Тогда это происходило под давлением обстоятельств и практически мгновенно. При этом, как правило, для закрепления идеологического эффекта смена воззрений сопровождалась вынужденным или добровольным убийством ― неважно кого: военнопленного, женщины или ребёнка. Палач сразу начинал ненавидеть свои жертвы, которые в глубине души могли служить ему укором. Эта ненависть рождала новые жертвы. Возникал порочный круг положительной обратной связи.

Этот круг в принципе мог быть прерван покаянием, как у Кудеяра-атамана, но для глубокого покаяния нужны немалые силы, а вот тут человек бывает слаб. Как правило, круг не разрывался: человек загонял себя в ловушку, убивая в себе самого себя. Ненависть к жертвам как к причине мучительного и длительного нравственного самоубийства становилась сутью палача.

В постсоветские годы такой переход многими облегчался путём принятия ложной идеи о том, что нацисты воевали только с русскими, а вот украинцам, крымским татарам, донским казакам, калмыкам и т.д. немцы в Войну несли якобы только хорошее. Ретроспективная разновидность Стокгольмского синдрома*.

Отчуждением от всего русского обретается русофобия, в которую онтогенетически переходит антисоветизм. Человек в своих симпатиях и в формировании мнения ориентируется уже исключительно на Запад. Враг один ― Россия! Естественно, путинская, т.к. именно при Путине Россия стала частично отстаивать свои утраченные при Ельцине позиции. Это-то и вызывает болезненную реакцию Запада, а стало быть, и ориентированных на Запад новообращённых нацистов. Это уже евронацизм чистой воды.

Пришли к полной инверсии исходного пункта. Теперь нацизм (Запад) ― добро, а коммунизм (Россия) ― зло. И только так. И не иначе. Как говорится, что и требовалось доказать. Причём для своих выпадов против «совка» некоторые либеральные деятели не гнушаются оценками, например, Зинаиды Гиппиус, видимо, не зная (а если бы и знали, то намеренно забыли бы), что она и Мережковский сотрудничали с немецкими нацистами и итальянскими фашистами. Но как же! ― они ненавидели Советскую власть, а значит, свои.

Свои, невзирая на то, что из этих деятелей, дойди до них нацисты, остался бы только дым крематория ― по причине их национальности. О том, какое презрение постигло ту же Зинаиду Гиппиус, говорил Константину Симонову Бунин в Париже. Сам-то Иван Алексеевич в годы немецкой оккупации, категорически отказался хотя бы палец о палец ударить для немцев**.

И тут уж не важна национальность ― главное, человек необъяснимо для себя (а объяснять самому себе ничего и не надо, всё же ведь и так ясно) ненавидит уже не только советскую систему, но и весь русский мир ― вплоть до готовности резать и жечь русских просто по национальному признаку.

Примеров можно привести великое множество. Один из наиболее показательных ― известная на Украине националистка Ирина Фарион: в 80-е годы она возглавляла кружок общего языкознания и марксистско-ленинской эстетики, была членом факультетского «Клуба интернациональной дружбы». Неоднократно проводила беседы с иностранными гражданами с целью лучшего изучения ими русского языка. То есть дама была на обозначенной нами исходной позиции. А потом…

Сегодня её ненависть ко всему русскому выходит за пределы разумного. Те, кто внимает и следует ей, в существенной мере простились с разумом. А он, разум-то, уже и не нужен, когда обретена новая вера. Причём у молодых эта вера единственная, она обретена без сложного и иногда болезненного прощания с советской идеологией, с русским миром ― это прощание за них вполне успешно совершила Ирина Дмитриевна. Украина успешно продемонстрировала: четверть века без образования, и с народом можно делать что угодно.

И молодые люди уже никакого не нового, а одного единственного известного им дьявола побивают камнями: «Коммуняку ― на гиляку! Москаляку ― на гиляку! Жидив ― на ножи!».
Почему? ― По кочану!

Потому, что надо, как учил Адольф Алоизович, убивать коммунистов, русских и евреев. Кому ещё не понятно?!

* Стокго́льмский синдром ― термин популярной психологии, описывающий защитно-бессознательную травматическую связь, взаимную или одностороннюю симпатию, возникающую между жертвой и агрессором в процессе захвата, похищения и/или применения (или угрозы применения) насилия. Под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и в конечном счёте отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели. Общая с немецкими нацистами цель теперь питается русофобией, в которую перетёк антисоветизм.

**«… в конце войны я (в Белграде ― прим. А.Б.) прочёл и … «Окаянные дни». При чтении этой книги записок о гражданской войне было тяжёлое чувство: словно под тобой расступается земля, и ты рушишься из большой литературы в трясину мелочной озлобленности, зависти, брезгливости и упрямого до слепоты непонимания самых простых вещей. Когда я приехал в Париж, я понаслышке уже знал про абсолютно безукоризненное поведение Бунина в годы немецкой оккупации, слышал, что он категорически отказался хотя бы палец о палец ударить для немцев.

Для меня, только что пережившего войну, это было главным оселком в моём отношении к людям. В другой раз он заговорил о Мережковском и о Гиппиус, он их обоих не любил и презирал. Не помню, с чего начался разговор, но Бунин вдруг вспомнил, как не то после окончания войны, не то после освобождения Парижа от немцев он увидел шедшую ему навстречу по одной из парижских улиц Зинаиду Гиппиус.

Ещё издалека завидев её, он перешёл на другую сторону, не желая с ней встречаться. Но она, увидев его, тоже перешла, и они столкнулись нос к носу. Мережковский незадолго перед тем умер, и Гиппиус стала говорить Бунину, что «вот все теперь от нас шарахаются! И от Дмитрия Сергеевича отворачивались перед его смертью, и меня не замечают, проходят мимо, вот и вы перешли на другую сторону, очевидно, не хотели здороваться…»

Я ответил, что действительно не имел большого желания с нею встречаться, и сказал ей: вы, сударыня, пожинаете плоды собственной деятельности. Вам с Дмитрием Сергеевичем было хорошо здесь при немцах, теперь ― плохо. А мне было плохо, а теперь хорошо. Она, конечно, дама, но я не мог говорить с ней иначе, потому что презирал её.

И так оно было и обстояло в действительности: они с Мережковским служили немцам, успели побывать на содержании у Муссолини, и я прекрасно знал это. Моё презрение к ним было именно тем чувством, которое они заслужили. И я не считал нужным это скрывать. Он говорил обо всех своих поступках в период немецкой оккупации как о само собой разумевшейся для него линии поведения. А потом ― мне это очень запомнилось ― снова вернулся к вопросу о паспорте и приезде: ― Нет, я не поеду, не поеду на старости лет… это было бы глупо с моей стороны…

Но вы должны знать, что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший всё, что я написал до этого, в том числе и «Окаянные дни», я по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны, независимо от того, как я поступаю сейчас, здесь ли я останусь или уеду».