Рассказ АНАТОЛИЯ ПОЛТОРАЦКОГО "МАТФЕЕВ ЛЕС"

     Сегодня на страницах нашей рубрики мы представляем рассказ азовчанина, скульптора, художника и прозаика АНАТОЛИЯ ПОЛТОРАЦКОГО. Подробнее о нем вы можете узнать, прочитав интервью с ним в разделе «МЫСЛИ ПО РАЗНОМУ ПОВОДУ» и «КОЛОНКЕ РЕДАКТОРА» от НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ
 
XXI век – век клипового сознания у большинства молодых, когда фразы и слова обретают в их сознании образы послушных и управляемых картинок. И чем картинка или кадр короче и примитивней, тем лучше. Печально всё это.
 
А этот рассказ, на наш взгляд, как раз для семейного ЧТЕНИЯ и обсуждения. В отличие от просмотра разного рода пустых мелодрам по телевизору, найдите время и соберите вокруг себя детей. У вас получится, если вы захотите. И, поверьте, не будете об этом жалеть.
 
У АНАТОЛИЯ ПОЛТОРАЦКОГО серьезная проза.  Да и темы у него серьезные: приближающийся День Победы со всеми его реалиями и нашей памятью, идут цугом с мыслями автора.
Радостно, что это написал наш земляк, чьи книги уже ходят по рукам у думающих и неравнодушных. В путь?
 
МАТФЕЕВ ЛЕС 

– А что на этих деревцах будет расти? – спросил малыш
лет семи.

– Листочки, – сказал отец, осторожно выкапывая саженцы из земли.

– Что? Даже вишенок и яблочек не будет? – не унимался
сын, относя маленькие саженцы к машине.

– Нет! Только желуди!

– Но их же нельзя кушать! Так зачем их сажать? – вопрошал мальчик у задумавшегося отца.

Отец знал зачем, но как это объяснить сыну? Осторожно высвобождая корни, он отдавал себе отчет, что его заставляет снова и снова растить на подоконнике в стаканчиках маленькие росточки, потом их заботливо сажать в землю на даче, радуясь каждой новой веточке.

Потом, спустя два года, выкапывать уже окрепшие деревца и увозить их далеко в степь к извилистой и петляющей мимо размытых дождями
курганов и зарослей непролазного камыша речушке. Месить грязь по бездорожью и пробираться туда, куда не заманишь даже заядлых охотников. А затем неделю отмывать облепленную по самую крышу грязью машину и снова ставить на окошки пластиковые стаканчики с желудями и заботливо поливать каждый день, как Лот свой посох.

Первый свой желудь сын заботливо положил в стаканчик ещё когда только
начал ходить, и для него это была игра, забава. Маленькой лейкой он поливал землю, не понимая, что делает и зачем.

Потом видел нежные первые росточки и прыгал от радости, но делал это не осознанно, а потому что так делает папа. Малыш рос вместе с саженцами и радовался, что ухоженные деревца на дедовской даче щедро его угощали вкусными и сладкими ягодами и фруктами. А эти, растущие поодаль густым частоколом, не дали ни одного плода, но отец за ними
ухаживает не менее щепетильно, чем за усыпанными грушами и яблоками.
 
Мать, любуясь из окна кухни тем, как её мужчины, извазюкавшись сырой землей, заняты делом, собирала провиант в дорожку. У неё было свое отношение к казалось бы бессмысленному занятию мужа, но она знала, за кого выходила замуж. Её подругам ухажеры дарили букеты роз, на худой конец охапки полевых цветов, а Валерка принес ей стаканчик
с выращенным им сибирским кедром.

Он и сейчас растет в доме её родителей, радуя тенью и обилием шишек с вкусными орешками. Он ещё мал, ровесник её сына, но, как и малыш,
крепчает с каждым днем. Её мнение Валеру мало интересовало, он просто делал то, что считал нужным.

Молодой женщине нравилось упорство подростка, а потом и заботливого мужа. Но больше всего импонировало то, что он не нуждался в чьем
бы то ни было мнении. Она собрала провиант и с улыбкой по-
гладила растущий животик:

– Скоро будем сажать березку!

Отец и сын погрузили все саженцы в машину на заранее уложенные колышки, лопаты и ведра, переобулись в чистую обувь, а грязную завернули в пакет и положили поверх саженцев.

Вымыли руки под садовым краном и только после этого зашли
в дом. Около порога уже стояли две канистры с водой, малень-
кий «походный» самовар, доставшийся по наследству от деда.

Женщина поцеловала сына и мужа, отдала им пакет с провиантом и с улыбкой сказала:

– Долго не задерживайтесь! А то я буду волноваться!

Валера погладил выпирающий под платьем живот жены:

– Как получится! Вы тоже не скучайте без нас и не волнуйтесь! Два казака – это целая армия!

А сын добавил:

– До вечера, сестренка! Не скучай!

Машина выехала со двора и, шурша по гравию дороги, вырвалась из дачного поселка на асфальт. Сын сидел рядом с отцом и ликовал: он едет туда, куда отец уезжает каждую весну и осень с первых лет его жизни.

Воображение рисовало сказочную природу, красивые пейзажи, огромные деревья, которые были в несколько раз выше, чем те, что растут в городе и на их участке, и, конечно же, река с прозрачной водой и множеством рыбы, плескающейся в лучах солнца.
 
День выдался теплым, солнечным. Небо светилось весенней бездонной голубизной, наполненной прозрачным и чистым воздухом. Отец изредка поглядывал на мальчугана, с упоением смотрящего в мелькающую за окнами машины даль. Он чувствовал, что творится в душе его сына, впервые отправившегося с ним в удивительное путешествие. Слева от
машины вдалеке показался лес, туманной дымкой выраставший из ещё серого, но уже с оттенками первой зелени пейзажа. Отец заговорчески обратился к сыну:

– Вон ОН! Слева от машины! Уже начинает зеленеть!

Малыш, не проронив ни слова, устремил любопытные глаза вдаль, куда указал отец. Вековые деревья темной стеной то приближались, то удалялись от прямой как стрела дороги, выделяясь на фоне заболоченной и поросшей камышом равнины исполинскими кронами. Цапли и прочая живность наполняли оживающую природу призывными криками.

Отец обратился к малышу:

– Я должен тебе рассказать, сынок, удивительную историю этого леса.

Когда ещё не было ни меня с твоей мамой, ни твоих дедушек и бабушек, на хуторе, недалеко от этого леса, которого тоже ещё не было, жил в большой и дружной семье казачок, вроде тебя. Вечерами купал коней в реке и ловил рыбу на удочку. Помогал родителям в поле, иногда с отцом таскал бредень по глубокой реке тогда ещё с песчаными берегами. Тогда жизнь была другая, нежели сейчас. Но никто не скучал! Скучать было некогда!

Старшие казаки служили, младшие готовились к службе, а дети хвастались
подаренными ко дню рождения жеребятами и росли вместе с ними, превращаясь в красивых и крепких юношей. Деды говаривали так: казак сел на коня, а его невеста только родилась. Старики, повидавшие многое на своем веку, с мудрым вниманием взирали на подрастающее поколение. Могли клюкой огреть особо зарвавшегося юнца по хребтине и уши надрать соседскому сорванцу и тут же голову за него сложить. Казаков постарше могли добрым словом поддержать, но и крепким словцом одарить так,
что краснели даже выцветшие лампасы на галифе.

Семьи были разными: большими и маленькими, зажиточными и не очень, но все они объединялись в одну большую семью, где каждый был кому-то сватом, братом, кумом. Боевым другом, прошедшим с ним
в боях на чужбине все тяготы службы, и который прикрывал спину, а порой и жертвовал собой ради «сорвиголовы», выросшего
вместе с ним на берегах Великого Дона.

И стар и млад стояли на службе в храмах на праздники и в дни субботы. Каждый казак надевал парадный китель с заслуженными «георгиями» (сынок, это такие ордена и медали за казачью доблесть и подвиги). Но когда в любое помещение входил полный георгиевский кавалер, встава-
ли даже те, кто был выше званием.

В московском кремле есть целый зал. Его называют Георгиевским. На стенах навечно запечатлены имена всех полных кавалеров. Среди тысяч фамилий есть и наша. Мой прадедушка Еремей в веках прославил нашу фамилию доблестью и славой. А его дед, Емельян Григорьевич, даже побы-
вал в Париже с войском Кутузова, когда гнали Наполеона. Вернувшимся казакам, проявившим себя в боях, жаловали хутора и селения и наделяли пенсией и уделом. Если посмотреть на карту, можно найти множество Парижей, Варшав и других названий европейских городов. Это вернувшиеся казаки так называли свои хутора в память о том походе. В этом зале и сейчас награждают всех защитников нашей Родины...

Шоссе ровной линией шелестело под колесами, уводя машину все дальше. Лес то приближался, то удалялся и становился ниже. Деревья были моложе, но уже окрепшими и раскидистыми. Сын, внимательно слушая отца с открытым ртом, поглядывал на сменяющиеся пейзажи за окном. А отец продолжал свою историю:

– Молодой казачонок Матфей, с которого я начал свой рассказ, был старшим из четырех братьев и сестер в семье крепкого
казака Ерёмы.

Бывалый служака хоть и был изранен за годы лихолетий, но всё же был ещё крепок и мог шашкой раскроить врага от головы до седла. Был такой случай. Некто поспорил с ним, кто сильнее, Ерема оценил острым взглядом хвастливого крепкого парубка, молча сорвал с его головы картуз, поднял угол сарая одной рукой, а другой засунул головной убор под бревна. Закурил люльку с крепким табачком и стал наблюдать с остальными
собравшимися за стараниями хвастуна. Только двумя руками тот смог поднять угол, а вытащить картуз нечем. Полдня потешались казаки, своими глазами видевшие Еремея в бою, над незадачливым соседом, не желавшим расстаться с головным убором, а проще сказать – опростоволоситься, так как казак без картуза – как шашка без ножен, как конь без узды.

Когда он посчитал, что самонадеянный супостат достаточно посрамлен, то вытащил картуз, отдал его обескураженному казаку. Молча похлопал его по плечу и пошел домой, не обращая внимание на смех собравшихся. Та-
ким был отец казачка Матфея. Такими же были и два оставшиеся брата из пяти, которые обустроились на соседних хуторах.

С соседскими сорванцами Матфей купал своего жеребенка, которого отец ему подарил на Масленицу, пока соседские девчушки плескались подальше от любопытных мальчишечьих глаз. Он давно заприметил постоянно хохочущую звонкую девочку Фенечку.

Она была на три года младше мальчугана, и ещё даже не понимала, чем мальчики отличаются от девочек. Она рассыпала по глади реки свои русые волосы, а потом старательно собирала их в косички, не обращая внимания на любопытные глаза из-за зарослей ивняка. Те девочки, что были постарше, уже прятались подальше, прогоняя мальчишек. Матфей, не скрывая своих симпатий, взял шефство над соседкой. Когда надо дрался
с мальчишками, а иногда и репьи вытаскивал из её волос. Старшие смотрели на малышей с умилением, изредка смеясь над детской привязанностью: «Не пора ли сватов засылать»!

Матфей крепчал и мужал! Детская привязанность переросла в нечто большее. Фенечка, как любовно её называл юноша, превратилась в красавицу и была желанной невестой для многих женихов. Но селяне не смели даже не так посмотреть на девушку рядом с возмужавшим юношей, который кулаком уже перешибал оглоблю. Дело шло к свадьбе. Но всех пугали перемены.

Уже началась Первая мировая война. Старики шептались, казаков помоложе призвали на службу. Ушел и отец Фенечки, кум Еремея.

Ожидая, что война с немцем будет недолгой, свадьбу решили отложить на следующий год. Когда казачья сотня скрылась в степной пыли, стал наведываться в село молодой барин из соседнего города (это такой олигарх местного пошиба). Это сейчас в зубы можно дать даже олигарху, а тогда нельзя – голубая кровь.

Стал он привечать Фенечку и строить ей глазки, намекая на серьезные
отношения. Иногда Матфея держали семеро, чтобы он чего не натворил. Девушку же никто особо и не спрашивал. Война явно затягивалась! В село стали приходить страшные известия. То там, то тут рыдали вдовы, сироты и матери, которые уже не увидят своих сынов, мужей и отцов. В церквах начали служить панихиды по погибшим. Сгинул в бою и отец Фенечки.

Мать в одночасье побелела и осунулась. Траурный платок ещё больше контрастировал с сединой некогда красивой казачки. Надела траур и Фенечка. О свадьбе не могло быть и речи! Известия с фронтов дополнялись слухами о брожении в столице.

Вернувшиеся казаки, кому посчастливилось не пасть, а быть только раненым или искалеченым, шептались со стариками, рассказывая о грядущих переменах.

Ко всем бедам началась революция. Десятки поколений казаков шли в бой ЗА ВЕ РУ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВО. Но вдруг их заставили отдавать жизни только ЗА ВЕРУ И ОТЕЧЕСТВО. А спустя годы только ЗА ОТЕЧЕСТВО, поруганное, разделенное на красных, белых и прочих цветов и оттенков!

В некогда единой семье казаков тоже пошли брожения и смута. Одни приветствовали новую власть, другие отстаивали старую, третьи и вовсе хотели освободиться от обеих. Крепкая кость казачьего рода осталась белеть на полях Первой мировой. Молодые и амбициозные казаки искали должное применение своей удали, не особо вдаваясь в детали, поддавшись на лекции агитаторов всех мастей. Страшное время! Брат пошел на брата, сват на свата, отец на сына! Всех разделила революция и Гражданская война!

В каждой семье царила разруха, богатые семьи нищали без мужиков, воюющих неизвестно за что, а многочисленные дети голодали, пока отцы искали правду в молодецкой удали и лили кровь на степной ковыль…

***

Машина съехала с шоссе вначале на проселочную, а потом и на грунтовую дорогу. Отец остановился, включил два моста с блокировкой колес и нажал на газ. Ухабы и ямы, глубокие колеи и жижа луж бросали машину из стороны в сторону. А Валерий продолжал свой рассказ, быстро выворачивая колеса и включая пониженную передачу. Эта грязь напоминала ему то ужасное время, когда все были не правы.

Что ни делай, все равно увязнешь в нечистотах, в мерзости разделенного надвое мира. А главное, неизвестно, что ждет впереди. Когда казаки знали, за что они воюют, – «на миру и смерть была красна». Но когда веры в сердце нет, душу сжимает боль за растерзанный казачий уклад,
когда сомневаешься даже в том, кто вчера прикрывал тебе спину в бою, в душе казака наступил конец света.

Еремей тогда чуть не погиб. Он на сходке казаков после лекции агитатора встал, оглядел собравшихся, и, обращаясь к каждому, говорил красноречивей, чем засланный просветитель: «Меня в пять лет отец
усадил в казачье седло, и менять его на красное или белое не желаю! С кем мне воевать! – гневно спросил он у кума, – с тобой или с братом Григорием? Кого рубить нещадно? Тебя, Егор Иванович, или твоего сына Прохора? По ком заказывать панихиду? О тебе, Мартын, или по Ефстафию? Вы оба со мной были под Томашевом. Были моими крыльями в лаве, ты по левую руку,  а ты по правую! А теперь?.. Я не буду стрелять ни в брата, ни в свата! Мне ещё перед Господом ответ держать за ту кровь, что
уже пролил! Но на казака руку я никогда не поднимал! Дайте мне умереть не братоубийцей! Кум, угости табачком, а то мой от здешней сырости промок!»

Он зачерпнул из кисета Григория, набил трубку, закурил и, повернувшись спиной к агитатору, пошел прочь. Все смотрели в спину бравого казака и не увидели, как комиссар выхватил револьвер, целясь в спину Еремея. Прохор выхватил шашку и рубанул по руке, готовой спустить курок.
Прозвучал выстрел, но и рука, сжимавшая оружие, упала на пол,
обрызгав опешивших казаков.

Еремей даже не оглянулся, смачно затянулся и вышел. Комиссар бился в конвульсии на полу, изрыгая проклятия, пока его не вынесли на дорогу и бросили истекать кровью. Поднять подло руку на георгиевского кавалера ещё и со спины, даже в это смутное время, было верхом человеческой мерзости.

Но отец не стал это рассказывать сыну, может быть, когда-нибудь позже. Он сам не знал, за кого был бы он в то время. Но чувствовал, что ему легче получить подлую пулю в спину, как Еремей, чем поднять руку на брата, с которым мыл коней на мелководье родной реки. Отец, сжав руль до белизны в пальцах, боролся с колеёй и медленно продвигался в сторону
 молодого леса и натружено продолжал говорить с сыном, а тот, схватившись за ручки, держался в болтающейся из стороны в сторону машине, не зная, чего больше пугаться: то ли надрывного рева двигателя, то ли рассказа отца о тех далеких временах.

***

…В это смутное время барин заслал сватов в дом Фенечки.

Мать, так и не оправившаяся от смерти мужа, утратила всякое желание бороться за судьбу своей дочери. В сложившейся ситуации она не видела другого выхода, кроме как выдать дочку замуж за богатого жениха.

Еремей, зная, что может сгоряча натворить Матфей, запер его в чулане. Мать гневно смотрела на мужа, стряпая на кухне, а тот только дымил трубкой и водил страшными глазами по дому в поисках выхода, которого он не видел. Казачья кровь в женщине кипела огнем. Она нарочито громко гремела посудой, выражая тем самым свой протест против безучастности
некогда бравого казака. Сказать что-либо или указать казаку, что он должен делать, она не могла!

«Да не греми ты! Без тебя тошно!» – вырвалось у Еремея. А мать ещё громче начала тарахтеть, пока отец семейства с крепким словцом не вышел во двор, чтобы не видеть этой укоризны в глазах своей жены. Он был бессилен что-либо предпринять и как-то повлиять на сватовство. Только
когда в чулане загремело битое стекло, вылетевшее вместе с рамой, отец краешком губ улыбнулся и пошел не за дом, а в дверь: «Что ты, старая, тут войну устроила, гремишь громче положенного?»

А около стола невозмутимо стояла казачка и, потупя взор, месила тесто.

Отец всё понял, но включил дурака: «Что ты замесила в тесто, что оно у тебя так гремит?» А Матфей обошел избу, вывел своего Рябчика и, схватившись за гриву, погнал огородами к дому Фенечки. Не доезжая, он спрыгнул и заглянул в окна.

За столом сидела компания уже веселых сватов, жених властно развалился на стуле, мать невесты подносила скромные угощения и озиралась на дверь, за которой рыдала Фенечка.

Матфей заглянул в следующее окно и увидел свою невесту, зарывшуюся лицом в подушки. Он легонько поскрёбся в окно. Девушка притихла, прислушиваясь к звукам. Когда шорох повторился, она подошла и, уткнувшись лицом в стекло, посмотрела в темень. Легонько отодвинув щеколду, она прошептала: «Уходи, Матфеюшка, и забудь меня! Засватанная я! Мама дала согласие!»

Юноша раскрыл пошире окно и быстро вытянул Фенечку в темень: «Я согласия не давал!»

Через мгновение они уже скакали прочь из хутора в черную безлунную степь. Только пыль выдавала их бегство! Девушка, обхватив шею юноши, вжалась в него:

– Что теперь будет, Матфеюшка?

– Что? Что! Женой моей будешь? А увижу каких сватов ещё, ноги повыдергаю! Задницей по землюке будут соваться, пока жених не сотрется!

– А куда мы теперь? – обреченно спросила девушка.

– Куда я! Туда и ты! Пока Богу душу не отдадим! Давай, Рябчик, выноси, милый! – почти прокричал юноша и сильнее вцепился в гриву своего коня.

Он начал петлять по степи, запутывая следы, а сам бешено думал, куда спрятаться, зная, что барин таких шуток терпеть не будет, снарядит погоню. Да и гончие у него «нюхатые» – след быстро возьмут. А когда сыщет, отыграется по полной и на нем, и на Фенечке! К дядькам в соседние хутора нельзя – там в первую очередь будут искать. Повернул коня на заимку, где можно укрыться, проскакав версту до ручья, направил коня в верховье по воде и вдруг повернул назад к реке. Фенечка вжалась в своего суженого и просто принимала свою судьбу. А Матфей гнал уже хрипящего Рябчика к пологим склонам берега, выбирая место, где топтались кони и коровы на водопое, чтобы смешать следы. Завел в воду усталого коня с сидящей на нем невестой и повел по отмели к своему хутору, огибая песчаные косы и скрываясь за камышами.

А в доме невесты начался переполох. Покуда праздновали сватовство, невеста сбежала! Жених в ярости рассылал гонцов, пытаясь в ночи предугадать, где их искать, а сам с тремя дружками поскакал к дому Матфея. С шашкой наголо они ворвались в дом: «Где твой сын-гаденыш?»

Сидя за столом Еремей и трое детей ели, а казачка суетилась на кухне, чему-то улыбаясь. Если такой переполох, то скрал Матфеюшка свою невесту! Из-под носа барина скрал! Ай да сын! Ай да казак!
 
Еремей отщербнул ложкой похлебки и невозмутимо сказал:

– Ваше высокобродие! В дом казака войти и не поклониться образам – можно об припечек споткнуться темечком. А ворваться с оружием – это уже преступление! А вломиться вчетвером в дом Георгиевского кавалера – это великая глупость! Я даже деревянной ложкой вас порубаю в лапшу, как бешенных собак, не чтящих казачьи законы, и казачий сход меня оправдает! Так! Медленно, с расстановкой и по порядку рассказывайте! И шашки уберите, нечего детей пугать, а меня железом не испугаете, я страх потерял, ещё когда ваши отцы пешком под стол ходили. Что случилось?

– Где твой сын?

– А я откуда знаю! Он казак вольный! Куда ветер, туда и он! Может бредень на реке тягает, может… А что случилось? Вы мне толком расскажите, а то я вашу «мову не размовляю»!

– Твой шелудь Феклу украл! Где ты его прячешь, Еремей?

– Казака прятать? Да вы в своем уме! Когда такое было, чтобы казак казака прятал? Последний раз прятали Стеньку Разина, якобы «с Дону выдачи нет»! А чем закончилось? До сих пор стыдно перед братьями – терскими казаками! Нет, ищите его там, где свежее!

– А если найдем?

– Что? В моем доме обыск будете делать? – Еремей резко встал и сжал кулаки, а дружки отшатнулись к двери.

– Слову Еремея уже веры нету! А ну пошли прочь! А то я сегодня злой как
собака, ещё покусаю ненароком. И, напустив грозный вид, стукнул по столу так, что тарелки разлетелись, и прорычал жене:

– Варвара, опять суп пересолила! Убью! Подбежал к стене, схватил
шашку, одним махом стряхнув ненароком ножны в сторону непрошенных гостей, и решительно пошел к двери, вращая глазами, как дикий зверь!

Неудавшийся жених и дружки ломанулись к выходу, крича Еремею: «Лучше ты его найди! Ежели мы первые найдем – хоронить будет нечего, на куски порубаем!»

Боевой казак стоял в дверях и смотрел вслед удаляющимся в темень всадникам, и тоненькая струйка пота потекла с седых висков. К нему
подошел младший сын, подергал его за штанину: «Тятенька, не ругайте мамку, она не пересолила!»

Еремей посмотрел через плечо на смеющуюся жену: «Ну, если ты меня просишь, то не буду!» Взял малыша на руки и вошел в дом.

Старый казак бессильно уселся на лавку. Его тяжелый взгляд блуждал по хате и остановился на образах в красном углу. Упав на колени перед Богородицей, он что-то шептал и усердно молился. Резко встал и крикнул Варваре: «Ну-ка собери харчи, быстро! Найду сорванца, сам запорю… а потом женю на Фекле!» Жена улыбнулась и ласково ответила: «Уже
собрала!»

Перед ней был всё тот же бравый казак, которого она полюбила много лет назад. Он быстро собрал оружие, надел бурку и папаху, оглядел детей и вышел.

Еремей на ходу вскочил на коня и крикнул: «Запри двери и никому не открывай! Мне можно! Когда вернусь, чтоб всё было так, как я оставил!» – и скрылся в ночи.

***

Валерий, борясь с непроходимыми низинами, заполненными жижей, всё же преодолел опасный участок и выехал на легкую возвышенность и остановился на сухой земле с прорывающейся сквозь прошлогоднюю траву зеленью. Тяжело выдохнул воздух, оглядел со стороны свою машину и вздохнул. Сын разжал побелевшие пальцы и тоже вышел на просторы.

Два мужика оглядели автомобиль, заляпанный кусками грязи по самую крышу, окон не было, только вязкая жирная грязь. Вдали черной стеной стоял лес, до него ещё километр пути, но даже на таком расстоянии он был величественным и красивым, несмотря на отсутствие листвы.

– Ну а боярин нашел Матфея и Фенечку? – озабоченно спросил малыш.

– Не боярин, а барин! Пока они целыми отрядами шастали по степи, в соседних хуторах, где были родственники Матфея, сновали на дальней заимке, юноша и девушка прятались у них под самым носом у реки под раскидистой ивой, где несмышлеными детьми купались в речке и ловили рыбу с берега. Там и подарила Фенечка любовь своему Матфеюшке.

К утру вернулся домой Еремей. Он устало подошел к образам,
перекрестился и сел на лавку.
 
Варвара посмотрела на мужа:

– Ну что? Нашел Матфея?

Еремей тяжело ответил:

– Нет! Как сквозь землю провалился!

Жена усмехнулась:

– А папаху и зипун где потерял?

– Не помню!

***

Вытерев, насколько получилось, окна в машине, путешественники уселись в автомобиль и медленно поехали к лесу.

Отец продолжил свой рассказ:

- Когда суматоха с похищением улеглась, и барин, казалось бы, смирился со своей отставкой, Матфей и Фенечка укрылись на дальней заимке. Тогда зимы начинались рано и были снежными и холодными. Ветхая избушка с потрескавшейся печкой были для влюбленных дворцом. Это сейчас невестам нужны алмазы, машины и свадебное путешествие в Турцию, с которой десять раз казаки Дона нещадно воевали.

А тогда Фенечка была счастлива только от того, что её Матфеюшка с ней в коекак натопленной землянке.

А на хуторе все шептались, и только когда появлялся Еремей, стихали, глядя с укоризной ему вслед. А казак как будто не замечал косых взглядов и даже спину выпрямил. Его колючий взгляд из-под густых бровей стращал селян и, казалось бы, бросал им вызов. Ведь все знали, что Матфей за Фенечку «зубы чистил» ещё мальцом, несмотря ни на возраст, ни на
рост, ни на звания. А чего же ожидали от казака, что он будет безропотно смотреть, как его невесту заезжий «крендель» поведет под венец? Срам!

Его остановил старый казак Пётр и, опираясь на трость, с укоризной бросил в лицо отца:

– Заварили вы кашу с Матфеем, Еремей Мартынович! Старикам позор, а молодым покоя нет! Когда казак садится в седло – его невеста только на свет нарождается!

Еремей резко остановился, посмотрел на возмущенных селян, желая увидеть хоть толику понимания, но разглядел лишь осуждение. Потом остановил колючий взгляд на старом казаке и громко, чтобы все слышали, сказал:
 
– Я, Пётр Степанович, казачьи законы знаю и чту! Я контуженый, но на память пока не слаб! Матфей на коня сел розовой попкой, когда ещё не умел ходить. Так что стыдить не меня, не его не надо! Но я первый раз слышу, чтобы казак выбирал себе жену не душой, а дупОй! Иль сам не видел, как Матфея держали, чтобы он голубые кровя барчонка ненароком не расплескал? Матфей не посмел нарушить траур по отцу невесты, а этот хлыщ… А то, что казак скрал СВОЮ невесту с ЧУЖОГО сватовства, так за это он будет каяться не перед тобой, Пётр Степанович, и не перед вами.

Казак с укоризной посмотрел на селян,

– А перед Господом! Или скажете, не на всё Божья воля? Раньше наших дочерей крали бусурманы, за что умывались красной юшкой, а теперь городским господам понадобились вольные казачки! Мало им нафуфыренных мамзелей! Неужто им спустим? Вырождается казак! Срам!

Взгляд Еремея блуждал по стыдливо опустившим глаза казакам, видевшим правоту отца. Он выровнял негнущуюся спину, расправил плечи и пошел далее, не слушая ропот за спиной. Его слова имели такой же вес, как и тяжелая рука, ещё не утратившая былую силу.

Только уйдя от чужих глаз, старый казак съеживался под грузом проблемы, тяжелый взгляд смотрел в пустоту, а плечи опустились. Зайдя в хату, он долго смотрел перед собой, не видя суетящейся на кухне Варвары. Мать, тяжело вздохнув, спросила:

– Сегодня поедешь… «искать» Матфея?

– Поеду! – отрешенно ответил Еремей. – Ночью уже морозы! Хорошо, что снега нет! А то будет ноздрями сопли шмыгать! Собери харчей! Стемнеет,
уеду! – А сам вышел на мороз.

С неба начал сыпать первый в этом году снег. Он тихо ложился на притихший хутор, выбеливая крыши хат и дорогу. За рекой в снежной дымке появился расплывчатый серп молодого месяца и тут же скрылся за белым маревом. Набежал колючий ветер.

– Только этого не хватало! – пробубнил про себя казак и зашел в натопленную хату.

– Выпороть бы сорванца! – с некоторым отчаянием сказал Еремей.

– Забыл, бисов окаян, как сам меня скрал? – тепло сказала мать через плечо.
 
– Что? До сих пор жалеешь? Баба и курица в ста метрах от дома ничьи! А выпороть его надо, чтобы знал, когда девку красть, чтобы задница инеем не покрылась!

– Может, пусть вернутся домой? Замерзнут! – взмолилась мать.

– Цыц, баба! Указка не выросла! Забыла, сколько у тебя детей? – уже гневно крикнул Еремей. – Ты лучше это!.. Собери что нужно, по-вашему, по-бабьи.

Казак запряг своего коня и вывел на мороз. Озираясь по сторонам, он повел его под уздцы огородами по притихшему хутору, пока не вышел за околицу. Только там он вскочил в седло и помчался к заимке. Его нагоняла белая мгла, засыпая глаза. И вскоре он уже правил коня наугад, не разбирая дороги. Перед ним был ровный белый ковер, исчезающий в неопределенной дали, а следы коня тут же заметало пургой.

А на заимке Матфей, выходя за дровами и быстро возвращаясь, уже еле открывал заваленную снегом дверь. Благо, он успел запастись дровами до метели. И теперь с ужасом думал, что если метель будет долгой, избушку занесет по самую крышу, а его с невестой найдут только на Ивана
Купала. Он ещё несколько раз выбежал за дровами и уже не смог открыть дверь. Только маленькое замершее окошко под низким потолком, в которое с трудом пролезет даже голова, соединяло их мирок с белым светом. Вдруг стало так тихо и спокойно! Только треск поленьев в печке и блики на
стенах наполняли жизнью утлую землянку, затерявшуюся островком счастья в белой мертвой степи.

Матфей и Фенечка, обнявшись, спали.

Лишь за полночь за дверью послышалось шуршание. Откопав дверь в натопленную хижину, ввалился Еремей и прильнул к печке.

– Сын, там мамка тебе собрала, иди выгружай, у меня руки не гнутся. Чуток оттаю!

Услышав шум, проснулась Фенечка:

– Здравствуйте, Еремей Мартынович!
 
– Не замерзла, невестушка! Там Варвара собрала вечерю и немного утвари! А то у вас тут даже кипяток согреть не в чем!

Матфей затащил мешки и плотно закрыл дверь. Пока Фенечка разбирала продукты и посуду, сын и отец шептались:

– Еле вас нашел! Кругом бело, хоть глаз выколи!

– Метель будет до утра! Переждал бы, батя!

– Нельзя! Следы будет видно! Вам сынок, оставаться тут нельзя! Уходите в город! Да и «его величество» не спустит тебе такой оплеухи!

– Народ косится? – с ухмылкой спросил Матфей.

– А пусть косится! Тут другое! Наши казаки всё решают, за красных они или за белых! Молодежь гребут из деревень! Мало, что казачьей кровью пол-Европы полили, да и бесерменам землю удобрили, так теперь хотят, чтобы брат брата жизни лишал! Не по-людски это, сын! Вернешься в село – загребут! Скажут, кого рубить – куда ты денешься! Кто под саблей окажется? Односум, или брат? Для этого я тебя учил в седле держаться?
Уходить тебе надо в город! Хотя… куда уйдешь от смуты! Она и там не слаще! Мной сильно не помыкнёшь! Контуженый я! Могу ненароком чёнибудь сломать в нескольких местах! Да и возрастом не вышел! А тобой одинаково будут крутить что белые, что красные, пока руки не запачкаешь так, что до могилы не отмоешься! Одно дело стоять за Родину, другое – душу пачкать!.. У Господа, сынок, нет белых и красных! Есть рабы Божии! Казачья шашка не ведает, чью плоть кромсает, а вот душа всё помнит! Заболтался я с тобой! Отогрелся и ладно! Куцый уже околел, ожидаючи! За Рябчика не волнуйся! Я его справил к дядьке за речку! Я тут тебе шашку твою привез – мало ли что! Казак без шашки – что девка без рубашки, всем… гм…угождает, а замуж никто не берет! И топорик в хозяйстве не помешает! Пойду я! А то занесет – не выйду! Завтра, даст Бог, свидимся!
Откопаю если что!

***

Машина, переваливаясь с кочки на кочку, доехала до леса
и остановилась.
 
– Вот ОН! – восторженно сказал Валерий, а сын, открыв рот, всматривался вглубь! Насколько можно было видеть, чернели мощные стволы дубов, раскинувших свои слегка зеленеющие кроны высоко в небо. Мальчишка пытался обхватить руками дерево, но не хватало рук. Он глубоко вдохнул воздух и сказал:

– Действительно, пахнет лесом! А дальше?

– Дальше? Снежная выпала зима! Фенечка ожидала ребеночка, как наша мама! Еремей часто навещал сына и невестку.

Как он ни укрывался от чужих глаз, но его выследили дружки барина! То ли по следам, то ли шли за ним вслед, но к первой оттепели они знали, где укрывался Матфей и Фенечка! Связываться с Еремеем ни у кого не было желания! Но когда старый казак уезжал, у них был шанс поквитаться за обиду! Матфей и сам был не подарок, под стать отцу! Оружием и конем владел не хуже матерых вояк, а удаль и смелость сполна покрывали
недостаток боевого опыта. Да и здоровьем Бог не обидел!

***

Валерий помнил эту историю из рассказов деда. Его самого поражали страшные детали, но он тогда был намного старше сына. Сейчас же не мог малышу в подробностях поведать весь рассказ. Он замолк и у себя в голове воссоздавал всё, что знал.

***

Когда юноша ушел в ближайшую рощицу за хворостом, барин и пятеро крепких парубков ввалились в землянку. Фенечка успела схватить вилы и забилась в угол к печи, не давая к себе приблизиться. Так и стояла она, крича, пока не прибежал Матфей. Приближаться к женщине в такой ярости никто не решался. Она теперь защищала не себя, а скорее своего ещё
не рожденного ребенка. Не было желающих получить четыре дырки в теле. Молодой барин хоть и махал саблей в бешенстве и злобе, но приблизиться к женщине не мог. Когда вбежал Матфей, то одним ударом топора раскроил голову самому рьяному.

Ширяя перед собой вилами, Фенечка начала теснить растерявшуюся компанию, а казак махал топором не хуже, чем саблей, ловко уворачиваясь от острых клинков – в тесном помещении размахнуться саблей невозможно. Поняв, что в землянке одолеть Матфея у них не получится, компания вырвалась, успев закрыть дверь, в которую тут же вонзился топор.

– Ты как? – спросил юноша у разгоряченной Фенечки.

– Теперь хорошо!

Но компания сдаваться не желала. Они начали обкладывать землянку хворостом, чтобы поджечь и выкурить ненавистную парочку из убежища, где стены уже не будут им помогать. Когда дым начал затягивать помещение, Матфей понял: или их всех надо положить, или лечь самим. С шашкой наголо и топором он выбежал на яркий свет и ослеп. Его тут
же оглушил стоящий за дверью парубок, но и получил вилы в бок от выскочившей Фенечки.

Пока Матфей приходил в себя, девушка беспорядочно ширяла вилами, не давая подойти к мужу. Очухавшись и вскочив на ноги, юноша стал спиной к жене и отражал удары сабель.

Поняв, что совладать с казаком и его женой не удастся, высокий детина крикнул барину:

– Да пристрелить их и дело с концом!

Но раззадоренный барин сдаваться не хотел. Пока они решали, что предпринять, из-за рощи выскочил разъезд и сосвистом пошел лавой на поредевшую банду. Барин и оставшиеся дружки вскочили в седла и помчались прочь. Землянка, укрывавшая молодую семью полгода, уже полыхала.

Неизвестно чем бы все закончилось, если бы не разъезд красноармейцев. Вместе с отрядом молодая семья ушла в город. Там появился на свет их первенец Ванечка, а затем и Степан с Фёдором.

Через два дня Еремей не спеша подъезжал к заимке. Еще издали он услышал запах гари и увидел оставшуюся после по- жара трубу и печь. Он, отчаянно крича, рванул к пепелищу.

На месте ещё дымящейся сгоревшей землянки Еремей нашел два почти сгоревших трупа. Даже чтобы похоронить мало что осталось! Трудно описать степень отчаяния старого казака, лишившегося и сына, и невестки, и еще не рожденного внука!

Упав в черную траву, он беззвучно трясся и шептал:
 
– Не уберег я вас, голубки! Не уберег! Что я вашим матерям скажу! Их сердца такого не выдержат! Это я, одеревеневший, окаменевший от пролитой крови, уже почти ничего человеческого не чувствую! А вам, матерям, такое видеть не по силам! – почти в безумстве шептал Еремей и руками, срывая ногти, рыл землю, помогая себе клинком сына, найденным на пепелище, чтобы похоронить тела.

Но под черной гарью проступил блеск чужой стали – это был не клинок сына. Эфес и остатки рукояти были не простого казачьего рода, а более высокого происхождения. Вмиг постаревший казак начал обследовать пепелище и нашел вторую саблю, и пряжки, и металлический подбой, и
лезвие топора, который привез Матфею, и оплавившиеся часы на серебряной цепочке, ставшие единой массой.

– Это не Матфей! Это не Фенечка! – прорезалось в его помутневшем сознании. На обугленных остатках головы Ерёма увидел раскроенный топором надвое череп. Блуждая по сырой земле вокруг пепелища, Старик читал множество следов копыт. Шесть свежеподкованных коней прискакали, а в том же направлении ускакали только четверо. Из-за рощи прошел целый табун, затоптал все и поскакал в сторону балки в на-
правлении города.

Старый казак поглядел вдаль, куда вело месиво сотен копыт, тяжело вздохнул и прошептал:

– Храни тебя Боже, сынок… и дочку… и внучка!

Еремей всё же похоронил останки, найденные в сгоревшей землянке. Кем бы они ни были – они были рабами Божьими.

Вернувшись домой, он тяжело опустился перед иконами и долго молился и за здравие и за упокой душ человеческих. Только когда Ерёма тяжело встал с колен, жена спросила: – Нашел Матфея?

– Нет! – отрешенно ответил казак.

Казачка улыбнулась и начала месить тесто.

***
Валерий направил свою машину дальше, выбирая путь по сухим местам, и молчал.
 
– Ну что же ты молчишь, папа! Дальше рассказывай! –
в нетерпении сказал сын, всматриваясь в лес, который дальше становился ниже, а стволы деревьев – тоньше.

Валерий очнулся от забытья.

***

Вернулись они в село впятером с тремя мальчуганами, когда в самом разгаре было становление колхозов. Барина и его прихлебателей след простыл. Матфей, уже крепкий и сильный мужик, окончил в городе курсы трактористов. Так в колхозе появился первый трактор. Их встретили уже постаревшие Еремей и Варвара. После исчезновения из землянки они прислали село весточку, чтобы отец и мать не волновались. Варвара так
и не узнала, что произошло за эти годы с её сыном, Фенечкой и внуками.

Она была уверена, что Еремей всё сделал правильно и уберег молодую семью, хотя так и «не нашел Матфеюшку». Малыши крепчали и выросли в красивых парней и уже заглядывались на соседских девочек. Братья и сестры Матфея к тому времени уже обзавелись семьями. Мало-помалу жизнь стала налаживаться…

Валерий не стал рассказывать сыну о коллективизации и раскулачивании, продразверстках, которые тяжким бременем легли на плечи жителей села, когда всех ровняли не по крепким и зажиточным семьям, а по нищим и слабым, ломая вековые традиции. Еремея от Сибири тогда спасло только то, что никогда в его семье не держали батраков, а всё нажитое было
плодом трудов его и сыновей.

Несмотря на знойное жаркое лето, в небе витало ощущение неминуемой трагедии, грядущей войны. Старики шептались на завалинках, молодые селяне ударно выдавали трудодни и строили семьи. Детвора охлаждала загорелые сильные тела в речке, не думая о грядущем.

Дед Еремей и баба Варвара не дожили до страшной годины и с разницей в несколько месяцев ушли в мир иной с тревогой за оставшихся после них потомков.

Первый тракторист в колхозе, Матфей тайно обвенчался со своей женой на дому у батюшки в соседней деревне и ушел на фронт. Потом один за другим ушли и Иван, Степан и Федор. Фенечка осталась одна на хозяйстве.

Редкие треугольники с фронтов она читала всей улице. Соседские бабы, которые отправил своих мужчин на войну, с жадностью выхватывали из отдельных фраз тревогу о положении Красной армии.

Когда в село начали приходить похоронки, женщины, рыдая, падали без чувств, а соседки их отливали водой. Красивые сильные казачки в одночасье превращались в старух. Фенечка становилась на колени в красный угол с почерневшей от копоти старой иконой и молилась за
своих мужчин. А гулкая канонада все ближе приближалась к селу.

Особенно страшно было ночами, когда стекла дрожали от едва ощутимого колебания воздуха, приносившего раскаты «грома» и дым пожарищ. В селе остались лишь дряхлые старики, дети и бабы. Кто мог, уезжал на восток к родственникам, уходил в город.

А куда могла уехать Фенечка, она ждала своих мужчин в своем доме. Вдруг они вернутся, а её не будет на месте...

***

Вскоре лес за окном машины стал совсем маленьким и молодым. Деревца тянулись тоненькими веточками к солнышку. Когда появились четырехлетние саженцы, поддерживаемые колышками, за которыми виднелась речушка и серый в дымке горизонт, Валерий остановил автомобиль:

– Приехали! Выгружаемся! Переносим все поближе к реке! Я туда боюсь подъезжать, если завязнем – не выедем!

Сын помогал отцу переносить саженцы, реечки, лопаты, а сам ждал дальнейшего рассказа.

Отец утаил от сына, как село пережило нашествие немцев, как переходило не единожды из рук в руки. Как деды и бабки хоронили трупы, которые не нашла похоронная команда и которые можно было найти по запаху разложения в окрестностях села.

Много произведений написано о жизни на войне, о подвигах и страшных боях, но совсем немного упоминаний о том, как женщины пережили это немыслимое испытание. Как жили «под немцем», как пачкали лица своих дочерей сажей и мазали свиным навозом, чтобы на них не позарились немцы. Наверное, с тех пор и пошло поверье, что все русские – свиньи.

Как выдавали нормы трудодней и за себя, и за своих мужчин, когда разграбленное село освободила Красная армия. Как хоронили погибших красноармейцев и молились, чтобы с их мужчинами не случилось такое.

Валерий начал копать лунки недалеко от реки, отмеряя шагами место следующей посадки, а сын погружал саженец и, утрамбовывая ногами, подсыпал земли маленькой лопаткой, втыкал колышек и привязывал тонкий стебелек бечевкой.

Отец продолжил свой рассказ:

– Вскоре немца прогнали! Фенечка с тревогой встречала почтальона, и желая, и боясь к нему подойти. Тревоги прибавляло отсутствие долгожданных треугольников. Уже несколько месяцев не было известий от мужа и сыновей.

Первой пришла похоронка на Матфея. Женщина в одночасье поседела и осунулась. Потом одна за другой пришли похоронки на Ванечку, Стёпочку и младшенького Федечку. Из дома она уже не вышла. Соседские бабы нашли её на полу у иконы без признаков жизни.

Под проливным дождем дед Григорий с тремя соседками вырыли могилку. Пришедший с фронта без ноги сосед Яков сколотил из подручных досок гроб. Его молча опустили в наполненную водой яму, быстро засыпали и, не проронив ни слова, разбрелись по ветхим домам. Смерть стала обыденностью.

Голод, нищету и страдания русских женщин, хоронящих своих детей, умерших от недоедания, в маленьких разрушенных селах мало кто замечал, потому что похоронки приходили почти в каждый дом. Жаловаться было некому…

Мальчик отвернулся от отца, чтобы он не видел его мальчишеских слез, шмыгая носом и размазывая слезы грязными руками, деловито сажал деревца.

– В село пришла весна! Война громыхала уже далеко! Бабы, впрягаясь вместо лошадей в бороны, засеивали израненные снарядами поля. Некоторые из них ещё жили надеждой, что однажды в их окно постучит муж или сын. Но были такие, которые уже не знали, зачем живут. Красивые русские женщины постарели на целое столетье.

В селе появились дед Пётр, которому оторвало обе руки, и харкающий кровью Пантелей, высохший и превратившийся в ходячий скелет. Но женщины радовались любому мужчине, вернувшемуся с войны.

За околицей села появился странный рослый мужик. Он несколько дней смотрел из-за зарослей на работающих в поле женщин. Когда его окликали, он убегал. Бабы уже начали смеяться над его появлением. Они знали, что он рядом, но делали вид, что его не замечают, лишь украдкой пытались разглядеть незнакомца.

Вечером третьего дня, когда стемнело, он, перебегая от забора к забору, подошел к заколоченному дому Фенечки и упал ничком в землю. Его грудь неслышно тряслась, не издав ни звука. Он всё понял. Некому было встречать вернувшегося танкиста. Оторвав от двери прибитые крест-накрест доски, он вошел в дом.

Идущие утром на работу селяне удивились и осторожно перешагнули порог открытой двери. За столом сидел тот самый мужик, который прятался в кустах. Но он мало походил на человека. Бо́льшая половина лица была сожжена, от носа и уха мало что осталось, рот перекошен в страшной гримасе.

Большие и крепкие зубы с одной стороны лица не прикрывались губами, оскалившись то ли на горькую правду войны, то ли на тяжелую судьбу мужика, утратившего смысл жизни.

Только глаза, полные слез, выдавали в нем живого человека. Он сверлил вошедших колючим и страшным взглядом, скулил и безвольно шипел сквозь прокуренный оскал.

Сосед Яков проковылял к столу и молча протянул Матфею руку. Тот отрешенно подал обгоревшую культю с оставшимся одним большим пальцем. Ничего не говоря друг другу, они пошли на погост.

Гулкий рев нечеловеческой боли услышало всё село. Дед Пётр с холщовой сумкой через плечо, в которую бабка Ефросинья положила бутыль мутного самогона, несколько граненых стаканов и горбушку хлеба, шел впереди, а Пантелей пошел следом. На заросшую весенней травой могилку Матфей
поставил стаканчик и положил корочку хлеба сверху. Мужики молча разлили горький самогон по стаканам и выпили. Яков поднес ко рту безрукого деда Петра стакан. Тот, зажав стекло до скрежета оставшимися зубами, перехилив, выпил. Яков принял у него пустой стакан, дал ему понюхать горбушку и снова наполнил посуду. Только теперь он смог сказать:

– С возвращеньем, Матфей! Мы тебя и твоих сыновей тоже похоронили! Может, Ванечка, Степан и Фёдор тоже вернутся? А то в деревне из мужиков осталось четыре калеки!

***

Мальчик давил в себе слезы и всхлипывания. Отец видел только его трясущуюся спину. Он сам готов сейчас разрыдаться, но не хотел, чтобы сын видел его слабость.

Когда впервые он услышал эту историю, то не мог сдержать слез, так же как этот мальчуган. Он понимал, зачем рассказывал это. Чтобы полной
грудью вдохнуть мирный воздух под чистым небом, нужно знать, через что прошли отцы и деды, прочувствовать боль и своими ещё детскими глазами увидеть ужасы войны в рассказах старших, чтобы не видеть их воочию. Беречь доставшуюся по наследству память и растить новых защитников Родины.

Сын по-новому посмотрел на ужасы войны, в которых нет места для чего-либо человеческого. Только изорванная плоть, изуродованные души и память о том светлом, что было до войны. Эта память давала людям смысл дальнейшего существования и желание наладить прежнюю мирную жизнь,
несмотря ни на что.

Валерий дрожащим голосом продолжил:

– Прошедшим через горнило войны мужчинам не хотелось вспоминать, что им пришлось испытать. Только под вечер за ними пришли женщины и повели домой неспешным шагом. Лишь Матфей остался сидеть у могилки его Фенечки. Ему не хотелось возвращаться в пустой, сырой без женских рук дом.

Взглянув на безоблачное звездное небо, он тяжело вздохнул и пошел на берег реки. Ему нужно было что-то теплое, чтобы иметь право жить. На изрытом снарядами берегу одиноко стояла ива, укрывшая много лет назад его и Фенечку от разъяренных казаков. Он лег на землю и обнимал свою жену, которая сейчас была жива и лежала рядом с ним. За долгую ночь он перебрал в своей памяти каждый день, в котором его супруга была рядом.
 
Тот холмик на погосте не мог быть его Фенечкой! Как она может лежать в сырой земле, если она сейчас рядом с ним и смеётся, как в тот счастливый вечер, когда они убежали из села. Шепчет на ушко и не видит, что нет ушка. Целует в губы, от которых остался оскал. Не замечает его уродства, которое он боялся показать своей красавице и прятался в кустах, желая хоть одним глазом увидеть свою прекрасную супругу. Она гладит его по изрытой ужасными шрамами щеке и рассказывает небылицы, не
смущаясь, что от его носа остались лишь две дырки.

Незаметно жизнь вернулась в село! Из редких треугольников селяне узнавали новости с фронтов. Когда приходили похоронки, вместе оплакивали односельчан, которых уже не вернуть.

Все бабы бежали к почтальону в надежде на добрые известия. Матфей с Яковом, пропадая целыми днями у разбитого танка на пригорке, и не ждали новостей с фронта. Их война уже закончилась! Только когда снова и снова обгорелый танкист приближался к нашей тридцать четверке, стоящей одиноко без башни, его нутро выворачивало наизнанку. Он вспоминал, как
сам горел в такой же. Только привычка закрывать люк ремнем вместо задвижки спасла ему жизнь. Потом долго полз к своим, обморозив ту часть тела, которая не была сожжена. Когда его нашла санитарочка Вера, ни он, ни кто-либо ещё не знал, как его звать. Документы сгорели вместе с гимнастеркой. Потом были госпитали в глубоком тылу. Смерш не сильно усердствовал, понимая, мало кто решится по своей воле так себя изуродовать, чтобы попасть в тыл врага.

Его комиссовали, и он уже готов был к выписке, но куда возвращаться, он не знал. Так и остался он при госпитале санитаром. Память вернулась, когда он услышал, как раненный солдатик окликает девушку-санитарку: «Фенечка, принеси водички!» Он вспомнил что-то далекое и такое светлое, что сердце чуть не вырвалось из груди.

Он посмотрел на девушку и вспомнил свою Фенечку. Теперь он знал, кто он и куда нести то, что осталось от удалого казака.

Провозившись с танком почти месяц, тракторист Матфей не оставлял надежды его оживить. Когда он увидел, как, размахивая платком, к нему бежит соседская девчушка Фрося, что-то крича, он с Божьим благословением завел двигатель системой воздушного запуска. Танк запыхтел и, скрежеща, выдал черную гарь и ровно зарычал. Матфей деревянным молотком с трудом вбил передачу, а одноногий Яков кое-как влез на броню, крича что-то в небеса.

Израненная машина с дыркой в броне сдвинулась с места, подминая под себя давно не паханый чернозем, развернулась и помчалась навстречу девушке. Фрося чуть не бросилась под гусеницы, крича: «Жив! Жив! Федечка жив! Мой Федечка жив»!

Матфей вырвал треугольник из рук девушки и пробежал глазами по короткому письму. Заглушая рев танка, отец кричал нечто нечленораздельное. Яков затащил счастливую девчушку на танк, и они погнали его в село. А там уже все знали новость!

Лязг гусениц и вовсе привел односельчан в восторг – теперь было
чем пахать землю. Голос Матфея впервые услышали соседи. Он шипел сквозь зубы, рычал, плевался слюной, но выдал: «Шыын зыф! Оой Хетэсха згыф!» Теперь отец знал, ради чего ему жить!

Письмо читали всем селом! Оказывается, Федор был ранен. Попал в окружение. Партизанил в лесах. Пока не прорвался к наступающим частям Красной армии. Теперь он полным ходом идет на Берлин!

Вскоре в мир пришла весна сорок пятого! Почтальон на лошади ворвался в село, крича: «Война закончилась! Победа! Война закончилась!» Люди рыдали и смеялись, кричали от чувств, распирающих их израненные души, рвали на себе волосы от невозможности что-либо изменить и вернуть тех, кто уже не пройдется по околице родного села.

***

За рассказом отец и сын не заметили, как вдоль берега реки выстроились солдатики – молодые дубки. Мальчик, только сейчас вытерев слезы, смог повернуться к отцу лицом. Отец заботливо вытер размазанную по щекам грязь и посмотрел в глаза сына:

– Вытаскивай дедов самовар, наливай воду и наталкивай камышом топку! Будем пить чай с мамиными пирожками!

Малыш засуетился, а отец, взяв ведра, пошел за водой к реке. Поливая под корень деревца, он наблюдал за сыном, который, кашляя, раздувал огонь.
 
Устроившись на сидениях автомобиля, они пили чай и разговаривали:

– А дальше?

– Начали возвращаться в село мужчины. Вскоре, позвякивая начищенными орденами и медалями, на попутке добрался и Федечка! Он ворвался в дом, но увидел только обезображенного войной отца! Матфей пытался что-то сказать, но слезы не давали ему говорить. Ничего кроме свиста и шипения сын не услышал. Но всё было и так понятно! Степана и Ванечку вместе с Фенечкой забрала война. В доме остались только два этих мужчины.

Ефросинья – соседская девушка, ворвалась в двери и кинулась на плечи Федора, зацеловывая его.

Так, сынок, закончилась самая страшная война в истории человечества. Фрося уже не покидала дом Матфея. Вскоре сыграли свадьбу! И зажили они втроем! Пошли сажать деревца!

Отец и сын, подкрепившись, с новыми силами продолжили работу. Но рассказ отца ещё не закончен:

– Глядя на счастье молодых, отец всё чаще уходил на берег реки к одинокой иве и разговаривал с Фенечкой. Сделал столик и лавочку неподалеку и проводил у воды часы. Распахивая приделанными к танку плугами уставшие от войны поля, он нашел два молодых дубочка, одиноко растущих в поле. Осторожно выкопал их и посадил рядом с ивой. И назвал
их Ванечкой и Степочкой. Теперь Матфей разговаривал и с сыновьями, посвящая их в новости села. Вскоре рядом нашли приют соседские безусые мальчишки и мужики, не вернувшиеся с войны, и потянулись тоненькими стволами к солнышку.

Потом пришла очередь трех экипажей, с которыми механик-водитель простился в боях. Три командира танка, чьи сапоги он держал в бою на своих плечах, зашумели листвой. Две березки стали санитаркой Верочкой, разорванной миной у него на глазах, и Соней, перевязавшей его после первого ранения и погибшей, вынося раненного с поля боя.

Никто из селян не понимал Матфея, считая, что он умом тронулся от одиночества. Но никто не знал, что одиноким он сейчас не был. Те люди, с кем он единожды соприкоснулся в жизни, были с ним рядом. Всё, что не договорил кому-то, он сейчас рассказывал, блуждая между деревьев. Зеваки, видевшие Матфея у реки, крутили пальцем у виска, а дети и вовсе
хохотали над безумством «глупого страшного дядечки», шипящего и непонятно разговаривающего с деревьями.

Чудачества отца понимали лишь Фёдор и Ефросинья – сын сам похоронил роту своих однополчан. Наверное, было смешно наблюдать, как Матфей ходил мимо деревцев и разговаривал с ними на понятном только им языке, но который мало кто мог разобрать. Он помнил всех поименно, с кем ему
довелось воевать бок обок.

Когда деревца выросли, это уже был маленький лес. И каждое дерево носило свое имя. Зажили раны войны в душе тех, кто её помнил. Родилось новое поколение, которое уже не воспринимало адекватно ужасы этой бойни. Мальчишки и девчонки посмеивались над одиноким стариком с ужасным лицом, который всё больше шипел и рычал. Иногда грозил своей палкой, когда они шкодили! А Матфей всё вел свой счет!

Вспоминая годы войны, он сажал новые дубки и березки, и все, кто остался в родной сырой земле и на чужбине, оживали. Они были рядом с ним, радовались и смеялись звенящей тишине мирного неба, беседовали с ним и даже спорили. А над ними потешалась Фенечка, шурша листвой и говоря: «Не спорьте, мальчики, жизнь прекрасна!» А два огромных дуба –Ванечка и Степочка – вторили: «Кто нашу маму не будет слушать –будет иметь дело с нами», – и споры сразу прекращались!

Возвышаясь над всеми остальными деревьями, они защищали одинокую ивушку, которая стала огромной и раскидистой, от ветра. Теперь они стали гигантами, колышась мощными кронами над всем, что растет в округе.

Только никак не мог вспомнить Матфей имени сержантика, которого все почему-то называли «Рыбий глаз». Придя на смену погибшему командиру взвода, он в первом же бою пал. Щуплый и рослый юнец в толстых очках сам пошел добровольцем на фронт. А теперь Матфей, разговаривая с ним,
всё о нем знал. Только имени сержантик не хотел говорить.
 
Вскоре селяне тоже знали имена всех деревьев. Идя на рыбалку, многие говорили: «У Поликарпа лучше клюет!», «У Бориса лучше тягать бредень!», «Под Рыбьим глазом раков лучше ловить!». Влюбленные тоже встречались «у Сони» или «Даридзе». Грибники уходили подальше к «политруку
Прошке». А за малиной и земляникой забирались аж до раскидистого и высокого «механика Цимбала».

Ряд за рядом отец и сын сажали деревца, поливали водой из реки. Сынок, чувствуя свою сопричастность великой истории, старался пуще прежнего, поднося новые деревца и заботливо опуская их в землю. Теперь он знал: и его деревца будут расти рядом с этим великим лесом.

Отец посмотрел на старания сына и улыбнулся. Этот лес стал ещё больше и величественнее. Новые деревца раскинулись на сотню метров и  стояли, как солдатики. Отец похвалил сына за старание и отдал ему лопату, а сам пошел за водой к реке. Полив несколько десятков дубочков, он продолжил:

– Когда берег реки был усажен деревьями, и свой счет с войной Матфей, наконец, закончил, вспомнив всех поименно, по тенистым тропинкам он бродил среди своего леса. Так его потом и назвали «Матфеев лес». Над стариком звенело голубое мирное небо, деревья – его однополчане, шумели раскидистыми кронами, качались, как гордые стражи его ивы,
а в листве пели птицы, прощаясь с непонятным никому дедом Матфеем.

Полноводная река, облизывая песчаные пляжи, уносила остатки его боли за горизонт, струясь чистой водой между его «Матфеева леса». Война оставила в живых только младшенького Федечку, моего дедушку, а твоего прадедушку, сынок. Маленький столик и лавочка у берега реки покосились!

Говорят, Матфея так и нашли около его ивы – Фенечки, между Ванечкой и Степочкой. Я тогда был совсем маленьким, не помню!

Копай скорее ямки, Матфеюшка!

Нам ещё надо посадить десяток дубочков, а уже вечереет! Мама будет нервничать, а ей волноваться сейчас нельзя!

                                    ***