АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ОТ НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ (XI)

Наш читатель обратил внимание на то, что в популярной рубрике АЗОВ: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ, появился знак +, и теперь ее название выглядит как АЗОВ+: ПРОЗА И ПОЭЗИЯ.

Таким образом редакция НОВАЯ АЗОВСКАЯ ГАЗЕТА.РУ, идя навстречу вашим пожеланиям, начала публикацию лучших, на её взгляд, мировых поэтических произведений. А если сказать точнее – мы просто выбираем несколько, наиболее показательных с нашей скромной точки зрения, поэтических произведений, от которых при чтении просто захватывает дух.

Этот проект – одновременно и проект основателей поэтической школы ДЕЛЬТА (подробнее -http://azovnews.ru/news/ro_news/15154-segodnya-v-rostove-na-donu-zayavleno-o-poyavlenii-novoy-poeticheskoy.html) , её маленький вклад в борьбе с графоманией и поэтической безвкусицей.

И еще – рекомендуем почитать интервью с Владимиром Растопчинко: http://azovnews.ru/news/ro_news/15768-vladimir-rastopchinko-i-eto-budet-pravilno-video.html

В этой рубрике мы продолжим публикации и азовчан, так что не стесняйтесь и шлите свои стихи на эл. адрес whiteazov@yandex .ru

Предлагаем вашему вниманию творчество легендарного СЕСАРА ВАЛЬЕХО...

Сéсар Авраáм Валье́хо Мендóса (исп. César Abraham Vallejo Mendoza, 16 марта1892, Сантъяго де Чуко — 15 апреля1938, Париж) — перуанский поэт, бунтарь и новатор.

Писал прозу, обращался к драматургии. Поэзия Вальехо, одна из вершин испаноязычной лирики XX века, вобрала индейские традиции, достижения латиноамериканского модернизма, элементы сюрреалистской поэтики, особенно ощутимой в книге «Трильсе» (1922).

Этот синтез был развит в стихах гуманистической и гражданской тревоги, составивших сборники «Испания, да минует меня чаша сия» и «Человечьи стихи», которые были опубликованы уже посмертно.

ШЛЯПА, ПАЛЬТО, ПЕРЧАТКИ

В кафе неподалеку, напротив Comedie,
в углу, где все знакомо, заведомо и старо,
ждет табурет и столик – испытанная пара.
И та же пыль на окнах, и те же в них дожди.
Резиновые губы, дешевая сигара,
и с каждою затяжкой мутится впереди
раздвоенная дымом грудная клетка бара
и ржавчина печали в задымленной груди.
А надо, чтобы осень из осени кустилась,
и надо, чтобы осень из завязей сгустилась,
из желваков морщины, из полугодий тучи.
И чтоб безумьем пахло, пока внушаешь боли,
как резвы черепахи, как заморозки жгучи,
как ясно почему, как радужно доколе.

ПАРИЖ, ОКТЯБРЬ 1936 ГОДА

Я здесь единственное, что не возвратится, –
к моей скамейке, к замыслам и бредням,
к поступкам и штанам моим последним
и ко всему, в чем есть моя частица.
Я здесь единственное, что не возвратится.
К Полям ли Елисейским или к Сене
за Лунный сквер уйдет мое рожденье,
простится смерть и больше не вернется,
и в сутолоке, словно в запустенье,
моя людская схожесть обернется
и по одной отпустит свои тени.
А все с моим уходом остается,
чтоб обеспечить алиби – от пряжки
до шва на башмаке, все без остатка,
и грязь на каблуке, и даже складка
на рукаве застегнутой рубашки.

ПОЭТ СВОЕЙ ЛЮБИМОЙ

На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала - Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.

Это - странная ночь, не такая, как те...
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.

Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.

И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.

ЧЁРНЫЙ КАМЕНЬ НА БЕЛОМ КАМНЕ

Я умру под парижским дождем
В день наверно припомненный мною
Я умру – и вот так же ручьем
Весь четверг будет лить за стеною.
Как сегодня – в четверг, когда ноют
Кости рук, и в оконный проем
Мне в последнем сиротстве моем
Виден путь, где я шел стороною.
Умер Сесар Вальехо. До гроба
Били все его, били со злобой
А ведь он им не сделал вреда,
И свидетели – нищие крохи,
Кости рук, четвергов череда,
Одиночество, дождь и дороги…

Перевод А. Гелескула

          НА РАССВЕТЕ

И сливался с ней, настолько с ней сливался!..
Как ребенок, по тропинкам полудиким,
по изгибам заповедным и упругим
уходил я в нежный холод земляники —
в ее утренние греческие руки.

А потом она повязывала галстук
заговорными цыганскими узлами,
и опять я видел камень угловатый,
косолапую скамейку и окно,
пели мельничные крылья циферблата
и кружились и наматывали сами
обе жизни на одно веретено.

Ночи милые, не знавшие утрат,
я вспоминаю вас задумчиво и сиро.
Стеклярус сладостей, мишурный виноград,
слезами брызнувший
в могильной ступке мира!..

Платки для слез?
Вот самые красивые —
узоры звезд, небесная канва:
зеленые,
сиреневые,
синие,
пропитанные сердцем кружева.

И если ткань от желчи станет черной,
легко коснется горькой головы
бессмертной нежности покров нерукотворный —
ветхозаветные ладони синевы.

Перевод П. Грушко

БРАЧНОЕ ЛОЖЕ ВЕЧНОСТИ

Любовь сильна лишь за чертою жизни!
Большим зрачком становится могила,
в чьей глуби воскресает и томится
тоска любви, как в чаше, где застыли
века веков и черные зарницы.

В миг поцелуя набухают губы,
как нечто обреченное пролиться,
и в судорожном трепете касанья
уста устам любимым дарят право
жить этой жизнью, полной угасанья.

И если это так — сладка могила,
где все в конце концов соединятся
в пучине, как ее ни назови.
И темнота сладка — здесь место встречи
всемирное свидание любви.

Перевод И. Чежеговой

ДОЖДЬ

В Лиме… В Лиме хлещет ливень,
мутной тоской отзываясь в крови.
Смертной отравой вливается ливень
сквозь пробоину в крыше твоей любви.

Не притворяйся спящей, любимая…
Солги… И взглядом меня позови.
Все человечье — необратимо:
я решил уравненье твоей любви.

Осколками геммы вонзается снова
в меня твое подневольное слово,
твое колдовское, неверное — «да»…

Но падает, падает ливень дробный
на лежащий меж нами камень надгробный,
под которым тобой я забыт навсегда.
Вечные кости

Перевод А. Гелескула


          ВЕЧНЫЕ КОСТИ

Господь, я жизнь оплачиваю болью,
твой хлеб тяжел и божий день немил.
Но этот сгусток мыслящего праха
на горсти слез замешан не тобою,
и ты, господь, Марий не хоронил.

Господь, господь, родись ты человеком,
тогда б ты вырос в подлинного бога,
но как ни бьемся, веря и терпя, —
ты ни при чем, тебе всегда неплохо.
Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя.

И в этой тьме, где глаз я не сведу
с огня свечи, как смертник на помосте,
зажги, господь, последнюю звезду —
и вновь метнем заигранные кости!
Садись, игрок, — и с первого броска
слепая власть бестрепетной десницы
пусть обратит два траурных очка
в орбиты смерти — топкие глазницы…

И эта ночь — конец твоей игры.
И не в нее ли, злую, как ненастье,
летит земля сквозь сонные миры
игральной костью, брошенной на счастье, —
заиграна уже до круглоты,
летит, чтобы в последнее мгновенье
остановиться в недрах пустоты,
внезапной пустоты исчезновенья!

                  ЗОВ

Сегодня не пришел ко мне никто,
ничья душа на помощь не позвала.

И при свечах ночного карнавала
я не узнал кладбищенских цветов.
Прости, господь, что умер я так мало!

Все шли — и не молили и не звали,
но шли и шли — и что-то забывали.

И что-то оставалось в этом доме
и, как чужое, жгло мои ладони.

А дверь была закрыта —
и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,
остановитесь — здесь оно забыто!»

И ждал… Ведь никогда в ночи моей
я но умел захлопывать дверей —
и груз чужого сердце принимало.

Сегодня не пришел ко мне никто…
А вечер долог был — и умер я так мало!

Перевод А. Гелескула