О тех, кто помнит жизнь до интернета...

Интернет стал не просто элементом современной жизни, но феноменом, определяющим современность. Он изменил все: организацию труда и бизнеса как такового, методы работы с информацией и журналистику как профессию. Наконец, само общение между людьми стало другим. Издательство «Манн, Иванов и Фербер» выпускает книгу канадского исследователя Майкла Харриса «Со всеми и ни с кем: книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета».

Она посвящена возможностям и рискам всемирной компьютерной сети, ее долгосрочному влиянию на развитие человечества.

С разрешения издательства «Манн, Иванов и Фербер» «Лента.ру» публикует отрывок из книги Майкла Харриса «Со всеми и ни с кем: книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета», в котором рассказывается, как сеть отрывает нас от реальной жизни.

Незадолго до того, как руководство журнала вполовину сократило площадь кабинетов под предлогом уплотнения, чтобы выручить деньги за субаренду, я уволился. И у меня появилась удручающая масса свободного времени. Я заполнял его чтением о временах, удивительно напоминавших нашу эпоху.

Я читал о 1450 годе, когда немецкий патриций по имени Иоганн Гутенберг после многолетних опытов с расплавленным свинцом и оловом, наделав кучу долгов, изобрел, наконец, печатный станок с подвижными литерами.

Подобно интернету, машина Гутенберга сделала многие профессии смешными или ненужными (например, работу переписчика). Но гораздо больше перемен произошло не в цехе закаленных копиистов. Как только качество и скорость печати достигли определенного уровня, случилось то, что сейчас назвали бы бумом передачи данных. Например, проповедь, произнесенную в Париже, можно было отлично воспроизвести в Лионе. (Улучшилось и продвижение брендов: подданные впервые узнавали, как выглядели их короли.) Такая согласованность заложила фундамент невероятного рывка, совершенного наукой и техникой.

Теперь научный мир, разбросанный по разным городам и странам, превратился в клуб непрерывного общения, где ученые и властители опирались на работы друг друга, а не повторяли их. По мере усиления своего влияния печатный пресс уничтожил монополию на знание, чем воспользовался Мартин Лютер, чтобы сотрясти основы Католической церкви. Следующим этапом разрушения монополии стала эпоха Просвещения.

Были у печатного станка и жертвы. Его дешевая и многочисленная продукция уничтожила целые пласты жизни — от декламации эпических поэм до безусловного авторитета немногих, кто мог позволить себе приобретение рукописных изданий. В романе Блейка Моррисона «Оправдание Иоганна Гутенберга» приводится вымышленный диалог Гутенберга с аббатом. Спор касается не содержания печатных книг, а того, как люди их читают. Аббат восклицает: «Слово Божье должны толковать священнослужители, его нельзя развозить по домам, как навоз». Само обилие печатной продукции, ее способность свободно распространять знания и дешевизна, делавшая напечатанное достоянием масс, представляли опасность для Католической церкви и серьезно подрывали основания культуры.

Тем не менее в течение нескольких десятилетий после 1450 года печатный станок произвел лишь количественные изменения в обществе (стало больше книг). Ограниченный рынок, отсутствие мобильности населения и почти поголовная неграмотность мешали раскрытию истинного потенциала книгопечатания. А мы сейчас, после изобретения интернета, переживаем качественные перемены. Сетевые технологии мгновенно и радикально изменили нашу судьбу.

Для человека быть участником столь быстрого изменения — это нечто исключительное и чрезвычайное. В конце концов, перемены, произведенные Гутенбергом, не произошли моментально. Человеческой жизни не хватало, чтобы стать их свидетелем. Понадобилась целая эра, несколько столетий, прежде чем оказались раскрыты все возможности книгопечатания. Вплоть до XIX века Англия не отличалась всеобщей грамотностью населения, поэтому бо'льшая часть жителей страны практически не имела дела с печатными книгами. Да и сам печатный станок не сильно изменился за первые 350 лет своего существования.
Но сегодня все иначе: одно убивает другое. Наш опыт укладывается в миг, а не в эру, поэтому ученые-историки, занимающиеся XV веком, могут лишь отчасти сравнивать тогдашние события с тем, что мы испытываем сейчас. В процессе написания книги я консультировался с нейрофизиологами, психиатрами, гуру технологий, профессорами литературы, психологами, компьютерными специалистами и многими другими экспертами, жаждавшими поделиться воспоминаниями о своих героических свершениях.

Эти люди, шедшие по жизни своими путями, пересеклись в одной точке под названием «конец уединению». Данная тема постоянно возникала в наших разговорах. Каждый эксперт, ученый, друг, с которым я беседовал, носил в кармане устройство, способное донести до своего владельца всю сутолоку этого мира. Но мысль об уединении ностальгически звучала в откровениях этих людей.

Возможно, мы никогда не сможем понять истинный масштаб влияния изобретения Иоганна Гутенберга. Ведь изменения были настолько тотальными, что практически стали очками, сквозь которые смотрим на мир. Преимущества книгопечатания колоссальны, они оказали огромное воздействие на нашу жизнь. Но мы забываем, что каждая революция в коммуникационных технологиях — от папируса и печатного станка до Twitter — это не только возможность прийти к чему-то, но и вынужденная утрата чего-то.

Маршалл Маклюэн писал в книге «Понимание медиа», что «новое коммуникационное средство никогда не является простым дополнением к старым и не оставляет их прежними». Успешное средство коммуникации активно подчиняет себе существовавшие до него. Оно «никогда не прекращает подавления старых средств до тех пор, пока не найдет для них новые формы и ниши».

Таким образом, уничтожение журнальных и газетных редакций, огромное число безработных авторов и издателей, ведущих теперь блоги и сетующих на судьбу в кафе по всему миру, — это не случайные потери в битве на рынке труда, а, наоборот, симптом более глубокого бедствия.

Когда мы с восторгом принимаем в объятия дары новых технологий, обычно забываем спросить, чего они потребуют взамен. Какую плату придется вносить в их кассы за эти чудесные услуги? Мы, например, не замечаем, что в нашем рабочем расписании исчезли свободные промежутки, потому что мы слишком заняты, восторгаясь заполнившими их развлечениями. Забыли об играх, появившихся на свет благодаря детской скуке, потому что она оказалась вне закона. Но почему необходимо обратить внимание на то, что приходит конец одиночеству, незнанию, нехватке?

Почему нас должно тревожить
исчезновение уединения?

Чем больше я задумывался об этом сейсмическом сдвиге в нашей жизни — стремительном движении к сетевому опыту, прочь от более редких, но конкретных вещей, тем сильнее мне хотелось понять природу данного явления. Как мы чувствуем жизнь, пропуская через себя ситуацию Гутенберга? Как это ощущается людьми, живущими в уникальный исторический момент, когда есть опыт существования с интернетом и без него? Если мы постараемся понять суть возмутителя спокойствия, а потом назовем все фрагменты новой игры (и те, что хотим оставить, и те, от которых неплохо бы избавиться), то сможем ли сохранить важные аспекты нашей прошлой жизни, которые в противном случае исчезнут навсегда? Или напрочь забудем ценность этой утраты и будем видеть лишь совокупность новых приобретений? Нам уже и не вспомнить, что так нравилось в уединении, мы даже не просим вернуть его.

Чтобы осознать уникальность нашего нынешнего затруднения и понять, как не потерять себя в современной жизни, надо искать ответы во всех закоулках собственного жизненного опыта. Но вопросы, на которые необходимо ответить, столь же просты, сколь и неотложны:
Что мы хотим взять с собой?

Какие ценности бездумно оставляем в прошлом?

Ответ на последний вопрос был мне до боли ясен, когда я сидел перед мониторами в редакции журнала «Ванкувер». Я оставил в прошлом ощущение одиночества. Когда на поверхность мониторов обрушивалась буря цифровых сообщений, мне отчаянно хотелось скрыться в какое-нибудь надежное убежище. Я испытывал почти физическое отвращение к этому натиску.

Возникало желание сесть за пустой деревянный стол и сделать что-нибудь реальное. Мне хотелось погулять по безлюдному лесу. Избавиться от мучительного, как мигрень, непрерывного общения, сигналов о приходящих на телефон sms — от любой коммуникации.
Каким-то неведомым образом я утратил мою прежнюю спокойную жизнь. Но теперь мне захотелось ее вернуть.

Технологии сами по себе находятся вне моральных и нравственных категорий. Они не злы и не добры, но опасны и любимы. Это опасность, в которую мы влюблены уже многие тысячелетия. Но редко вспоминаем, что, например, цель человеческих отношений может выходить за рамки эффективной передачи информации. (Если в ближайшие годы мы уничтожим сами себя, то произойдет это не из-за недостатка коммуникации, а скорее от неспособности к более утонченным способам общения.) Тем не менее преданность коммуникации, при которой технологии являются посредниками, — то есть неуемное стремление сделать жизнь максимально открытой, — очень часто ошеломляет и оглушает нас самих.

Рассмотрим нашу неуемную страсть к онлайновой активности. К 2012 году человечество посылало запросы в Google более чем по триллиону раз в год (на 146 языках!). Каждый день люди отправляют друг другу 144 миллиарда электронных писем. В 2013-м мы ежедневно ставили лайки 4,5 миллиардам сообщений в Facebook. (Правда, в той же соцсети нет возможности высказать кому-то свое неудовольствие [dislike].) Ежеминутно загружали 100 часов видео на YouTube. А каждую секунду — 637 фотографий в Instagram. Содержание нашего многогранного сетевого существования приняло такие монументальные формы, что мы не можем отмахнуться от него, как от какого-то незначительного дополнения к реальной жизни.

Головокружительная быстрота, с которой цифровые технологии охватывают мир, вызывает оторопь: за прошедшее десятилетие число пользователей интернета возросло на 566 процентов. По некоторым подсчетам, в сети сейчас находятся до 40 процентов населения земного шара. Общественно-бытовая среда воспитывает массовое поведение — половина пользователей интернета общаются с друзьями и родственниками в Facebook, при этом американцы делают это в 59 процентах случаев (а студенты колледжей — в 93 процентах). Я не пользуюсь данной соцсетью и поэтому не знаю, как обстоят дела в отношении таких исключительно важных вещей, как свадьба, переезд, рождение и смерть.

Масса времени, посвящаемого электронным устройствам, означает, что мы отрываем его от других аспектов нашей жизни. Мы утешаемся тем, что, отвлекаясь на телефон или планшет, заглядывая в электронную почту или YouTube, тратим всего лишь секунды. Но подсчитано: в 2012-м американцы ежемесячно расходовали на соединение с интернетом 520 миллиардов драгоценных минут, что превысило показатели предыдущего года более чем на 100 миллиардов минут.

Надо помнить: это не просто количественное раздувание того, что было прежде. Подобно письменности, часам и печатному станку, интернет и клан его верных оруженосцев весьма неразборчивы в изменениях правил игры по ходу самой игры.

Интернет не просто обогащает наш жизненный опыт, он им становится. Об этом рассказала в интервью New York Times специалист по физиологии синапсов, профессор Оксфордского университета Сьюзен Гринфилд:

«Автомобиль или самолет позволяет вам путешествовать быстрее и на более дальние расстояния. Меня беспокоит то, что современные технологии перестали быть средством и начинают превращаться в цель. [Интернет] становится целью в себе и для себя».

Источник: http://lenta.ru/articles/2015/06/12/internet/